Николай Иванович Дорошенко,

секретарь Правления Союза писателей России, главный редактор газеты «Российский писатель». Живёт в Москве.

Павлу Кренёву выпало родиться на берегу Белого моря, считай – на самом краю земли. Но его родное поморское село стало всем почитателям литературы хорошо известным, когда вошло даже и в название книги «Поедемте в Лопшеньгу» блистательного советского мастера прозы Юрия Казакова, влюблённого в природу Севера и переведённого на языки всех континентов. Несомненно, юный Павел Кренёв, которому в родной Лопшеньге довелось видеть советского классика, не мог затем не вчитываться в казаковские драгоценные тексты. Да и проза не менее знаменитого его земляка Владимира Личутина – уроженца архангелорогодской Мезени – не должна была оставаться без пристального внимания будущего писателя. Но получилось так, что в литературу Павел Кренёв пришёл в уже зрелом возрасте и не с литературными пристрастиями и предпочтениями, а с собственным творческим характером, подобным разве что дыханию тех его родных просторов, где деревьям и травам, избам и чёлнам под скуповатым солнцем и на суровых ветрах не до излишеств. Где всё – и в природе, и в человеке – подчинено лишь ответу на те вызовы, которые направлены против их высших смыслов. И при всем том, что русский мир или, как сказал бы Василий Белов, русский бытийный лад, всё заметнее отступает под натиском глобальных стандартов, писатель не трагическую картину этого отступления создает нам в своих повестях и рассказах, а вместе со своими героями является частью этого мира.

Но отсюда-то и вытекает то главное, что не просто выделяет Павла Кренёва в общем потоке современной литературы, а и актуализирует его прозу. Если у патриотично настроенных к русскому ладу писателей русский человек из самодостаточного субъекта превращается в охраняемый объект, если у постмодернистов каждый человек, как и у всяких движителей «перемен», является лишь подручным материалом, то Павел Кренёв, скажем так, подобно художнику с картины Рогираван дер Вейдена «Святой Лука, рисующий Мадонну» не на защиту своих героев встает, а лишь пристально всматривается в них, лишь с самою бережливою достоверностью показывает нам, читателям, каждую чёрточку их человеческого образа и их русского подобия Богу.Но ведь только человек во всём его живом естестве, как Ванька Жуков у Чехова или как Григорий Мелехов у Шолохова, может вызвать наше наивысшее сопереживание и сострадание.

Герои Павла Кренёва живут точно так же, как сотни лет тому назад жили их предки, они ссорятся и мирятся, тихонечко, с тайной надеждой да

грустью, мечтают, так же тихонечко, вместе с течением жизни, мужают и принимают жизнь такой, какая она есть, или, если хотите, с обстоятельствами своей жизни смиряются. Но и всё это не становится темами и сюжетными коллизиями в произведениях писателя. Как, например, в картине Поленова «Московский дворик» главной темой не воспринимается плачущий ребенок или старый колодец. Главное в произведениях Павла Кренёва – это само течение жизни в тех обстоятельствах, на которые герои его обречены или в тех обстоятельствах, с которыми не могут они расстаться, поскольку эти обстоятельства для них – и привычные и родные. Вот кренёвский рассказ «Беспалый» вроде бы начинается вполне драматичной и, замечу, живописной картиной:

«…может, просто год такой урожайный на медведя выдался? Бывают же года урожайные на морковку, на клубнику. Почему же не может быть на медведя? Трёх коров задрали, шутка сказать! Вроде и меры предпринимали всякие: перестали выгонять бурёнок на дальние летние пастбища, на старые пожни, стали держать их в прилесках да кулигах, навязали им на шеи колоколец, чтобы отпугивали медвежью братию. Теперь не стадо — колокольный оркестр, сопровождаемый мычаньем. Пастушьего матюга уже не слышно — все перебивает разноголосье бубенцов».

И дальнейшие события рассказа вроде бы вполне предсказуемы. Лучшему охотнику особо нашкодившего медведя поручено будет убить. И этим охотником окажется, например, некий «Санька Турачкин, лысый тридцатилетний долговязый парень, крикливый и немного нервный». Но заканчивается рассказ совершенно неожиданно:

«А в сентябре Феофан однажды увидел на песке рядом со следами Беспалого другой медвежий след, более мелкий и тонкий, — след медведицы. И услышал тёмной и тёплой ночью в лесу страстный и восторженный медвежий рев. Так ревут влюбленные медведи. И больше никогда в жизни не видел он ни самого Беспалого, ни его следов. Увела его любовь в другие лесные дали. И стало немного грустно. Будто от жизни оторвалась какая-то дорогая и важная частица, упала на дорогу и потерялась. И на том месте, где она оторвалась, образовались прохлада и пустота».

Получилось, как у таинственного костромского живописца Ефима Честнякова, у которого на полотнах звери и люди едины, поскольку каждая развитая человеческая душа всё живое воспринимает не как нечто чужеродное, а как саму себя. Может быть, даже не помышляя о литературных акцентах, Павел Кренёв в своей прозе следует высокой традиции русской реалистической школы. Со всеми вытекающими отсюда нравственного порядка обстоятельствами. Ведь реализм, это не художественный приём, а, прежде всего, то мировоззрение, которое не позволяет художнику изображаемым предметом манипулировать. Так наши художники-передвижники полагали, что будут драгоценны для нас своими идеями, а мы их любим за их всего лишь бесконечно бережливое, как у святого Луки на картине Рогиромаван дер Вейденома, всматривание в предмет своего изображения.Вот и Павел Кренёв читателя покоряет не фантазиями, а изображением жизни такой, какая она есть.

Жанр мой, к сожалению, не позволяет мне пускаться в более пространные размышления. Но не могу не напомнить о том, как Валентин Распутин однажды с горечью сказал, что уже не появятся у нас писатели, владеющие русским языком в той полной мере, в какой им владел русский человек, ещё не повреждённый модифицированным языковым продуктом, производимым современной медийной индустрией. И вот же читаю я у Павла Кренёва:

«— За малиной вчерась пошла, женочки, в Бревенник. В куст-от залезла, копошусь в ем, а малин-та ядреняшша, хорошашша, стрась! Увлеклась я, ягоды кладу да кладу в туесок. Потомагды слышу, о! Кто-то в кусту-то, с другой-от стороны, шамкат. А я вниманья-то не обрашшаю, думаю, Васька Беляев, хтоешшо, — он намедни собирался в Бревенник-от, кладу да кладу, ем да ем».

И вся эта богатейшая языковая живопись у писателя не выглядит, как кокошник под музейным стеклом. Хотя, я особо это подчёркиваю, не только вот этой, уже Валентином Распутиным не ожидаемой, стихией живого русского языка вливается в русло современной русской литературы Павел Кренёв. Не менее важным является именно его – уже редкий по нашим временам – творческий характер, русским миром порождённый и способный с русским миром находиться в ладу