Когда я учился в начальных классах, мама мне высказывала:

— Ну чего из тебя может вырасти путного? Ты даже коня запрячь не можешь. Вдруг отец заболеет, как сено из леса вывозить будем? Как в колхозе будешь работать?

Это были серьёзные вопросы. Всё же я был из сыновей старший, а значит после отца второй мужик в доме.

Отец, мама, бабушка Агафья, да и всё старшее семейство наше непременно стремилось, чтобы я — старший сын  — закрепился бы в доме, вырос хозяином. Бабушкины товарки — соседка деинка Павла, Фёкла Александровна, родня — бабушка Сусанья  и другие, вечно пьющие в нашем доме чай, всегда понукали моих сестёр Лиду и Машу:

— Вы — то, клетны пахалки, разбежитесь по другим домам. А ты — то Паша — домашний якорёк. Тебе в этом доме жить.

Начать запрягать коня — было непросто. Во-первых, я ещё довольно хлипкий, мал ростом, силёнок маловато. Да и суедельное  это оказалось занятие — лошадь снарядить, как положено.

Частенько я бывал на конюшне. Особенно полезно было заскочить туда перед уроками: мужики да бабы выводят лошадей, таскают упряжь, разбирают сани. С утра лучше — народ на работу попадает — кто в лес, кто по дрова. Подсматривал я кто как запрягает.

Теорию я выучил: сначала узду надо надеть со всеми ремнями, потом хомут со шлеёй кверху ногами напялить, затем седелко под шлею на спину положить, а затем коня надо подвести к саням, ровно поставить между оглоблями, а затем  уже поочерёдно поднимать оглобли, закреплять оглобли и дугу гужами, крепить седелко, натягивать через сидельник, пристёгивать вожжи…

Запрягая лошадёнок, закрепляя упряжь мужики незлобно покрикивали  на них и вполне дружелюбно матюгались. Все эти повадки я крепко-накрепко запомнил и даже заучил все слова. Хотя слова эти использовать мне тогда не пришлось, потому что мама моя — деревенская учительница — надрала бы мою задницу со страшной силой. Это обстоятельство надо было учитывать. Хотя местные лошадки, знавшие все матюги не меньше, чем я воспринимали их очень даже благодушно   как милые и важные слова деревенского обихода. Этот язык был им, лошадям, привычен и понятен.

Не знаю сожалеть об этом или нет, но мамино стремление научить меня управлять лошадьми и работать в колхозе «около дома» натолкнулось на непредвиденное для неё и для меня обстоятельство.

Всё дело в моей первой учительнице Евдокии Николаевне Поповой.

Она была старой девой, и у неё не было своих детей. Может быть, поэтому она и любила меня. За что не знаю. Может быть за то, что я хорошо на уроках пения пел песню «Орлёнок, орлёнок взлети выше солнца», участвовал в самодеятельности и ходил на голове, потому что на ногах мне было ходить скучно. Ещё я вполне сносно учился.

Однажды Евдокия Николаевна совершила провокационное действие, которое перевернуло мою безвекторную  жизнь, и повело ее  в строго определённом направлении. Она рассказала мне о своём племяннике Володе.

Как-то после последнего урока она подозвала меня и показала фотографию своего племянника. В жизни я не видел такого красивого парнишку.

На меня с фотографии смотрел белокурый мальчик с нахальными глазами, одетый в военную форму. Форма была чёрная, пуговицы крупные и блестящие, воротник стоячкой с золотистыми позументами, погоны ярко-красные.

— Это кто? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Мой племянник Вовочка.

И Евдокия Николаевна рассказала о своём брате — полковнике, о его сыне Володе — воспитаннике Московского суворовского военного училища. Поведала о том, какой он прилежный суворовец, любит военную службу и занимается боксом.

Ну, всё. Это был финал моих мечтаний о вольготной жизни в колхозе рядом с родителями, о том, как проворно я буду запрягать — распрягать лошадей и летать на санях и телегах. Я быстро позабыл даже любимого тяжеловоза Орлика, легко таскавшего непомерно огромные возы сена  с дальних суземов.

Всенепременно я возмечтал быть суворовцем, носить красивую военную форму и заниматься боксом.

К воплощению в жизнь своей мечты я стремился решительно и твёрдо.

Во-первых, в библиотеке была прочитана вся литература, в которой хотя бы краешком затрагивалась жизнь суворовцев, и библиотекарь Римма Филипповна, когда я появлялся в библиотеке, готова была залезть на верхнюю полку, провалиться под пол, исчезнуть.

— Паша, больше у нас ничего нету о суворовцах, я всё перерыла, — причитала она, и очки у неё на глазах потели, щёки меняли цвета с зелёного на красный и обратно.

Во-вторых, я изучил все воинские звания и легко мог отличить погоны ефрейтора от генерал-полковника.

В-третьих, от меня шарахались молодые мужики, недавно вернувшиеся с военной службы. Я требовал от них, чтобы они научили меня приёмам бокса и боевой борьбы. Я был уверен, что в Советской Армии всему этому учат каждого солдата. Оказалось, что это не совсем так …

Бравый, красивый, статный и вообще здоровенный парень, Толя Полотухин, служивший в каких-то там спецчастях, покорявший местных девчонок рассказами о своих боевых подвигах когда я ему сильно надоел, честно признался мне, что ни одного боевого приёма не знает.

— Самое главное в бою — это первым рвануться в атаку из окопа и последним его покинуть, — объяснил он мне свою тактику и стратегию. — А драться на войне не надо. Надо сидеть в окопе и не высовываться. Это главный боевой приём. А то ведь и убить могут.

«Ничего себе воины, — думал я. Как же они страну собираются защищать?»

Боксом я занимался сам. Старший мой приятель Николай Ершов спортсмен-разрядник по конькобежному спорту, привёз из Северодвинска по моей просьбе боксёрские перчатки и я колотил ими всё, что попадало под руку — стены, столбы, забор, телёнка Федота и своих сестёр Лиду и Машу. С последними получилась промашка: Федот меня едва не забодал — крепкий оказался вредитель, едва я успел заскочить на крыльцо. А сёстры сразу объединились и долго гоняли меня, боксёра, по огороду. Потом отняли перчатки и настучали меня ими по всем моим местам. Особенно досталось голове.

Отец и мать долго противились моей мечте. Они всерьёз считали, что я, как старший сын, должен быть всегда рядом с ними, охранять их будущую старость, вести хозяйство, держать дом.

-Не надо никуда уезжать, — наставляла мама, — видишь в деревне всё лучше, и лучше жизнь налаживается. А скоро Никита Сергеевич  Хрущёв коммунизм построит. Вот уж тогда и совсем благодать наступит.  Ждать-то, совсем уж мало осталось. Сиди дома, Паша.

Но я надоел и родителям. В конце — концов, отец, во время поездки в Архангельск, зашёл в наш Приморский военкомат, и привёз оттуда правила поступления в Суворовское военное училище

Это была весна, и я учился в четвёртом классе. Отцу сказали, что можно поступать после четвёртого или после пятого класса. Но в этом году я уже опоздал, потому что ещё зимой надо было пройти медкомиссию. Теперь время прошло, документы уже не собрать. В общем, надо поступать на следующий год.

Вы бы знали, как я провёл этот год. Учиться я старался, спортом я занимался, родителей и учителей прилежно слушал, с сёстрами дрался гораздо реже. В общем, во всех отношениях был положительным кандидатом для поступления в военное училище.

В пятом классе зимой я прошёл в Архангельске военную медицинскую проверку и был признан годным к учёбе в военном училище. К лету стал ждать вызова для сдачи экзаменов в Ленинградское суворовское училище — именно оно оказалось тем, куда могли поступать жители нашего региона.

Но вызов не пришёл, а пришло разъяснение, что теперь в суворовское училище можно поступить только после восьмого класса.

Всё переносилось ещё на несколько лет.

Рвение в любом деле не может быть постоянным. Особенно в таком занудном,  как учёба. Где-то в шестом классе окончательно иссякли старые запасы каких-то   знаний, подчерпнутых из дошкольной жизни и из постоянного общения со старшей сестрой. Дело в том, что старшая сестра Лида училась на два года старше меня и мой первый класс и её третий, а потом мой второй и её четвёртый были в одном помещении и велись одной учительницей — Евдокией Николаевной. Меня крепко сбило с толку, что уже с пяти лет я бегло читал, понимал какую-то арифметику — этому учила меня моя сестра. Будущий педагог, она училась сама и учила меня. Ей это было интересно. А я всё быстро схватывал. Первые три класса я фактически не учился, а только присутствовал на уроках — я всё знал. Но в пятом — шестом классах начались проблемы: пошли новые, серьёзные науки — физика, геометрия, химия. Лида мне уже не помогала, так как она год не училась — занималась младшим братом Сашей, который крепко болел.

И у меня начались сбои — в шестом классе пошли трояки, а то и что похуже.

Но самым главным препятствием в учёбе была неизбывная страсть, которую не смог я преодолеть и поныне — это охота и рыбалка.

Конечно, основную прививку этой любви сделал мой отец.

Он был прекрасный стрелок. Со своей видавшей виды малокалиберной винтовкой он творил форменные чудеса. На моих глазах «снимал» рябчиков, тетеревов и глухарей, практически с любого расстояния.

В моменты привалов в лесу, я всегда клянчил: «Пап, ну дай стрельнуть».- процедура была одна и та же: отец  доставал спичечный коробок, говорил мне: поставь вон на тот пенёк. Потом доставал из кармана пачку патронов, выковыривал оттуда пульку, клал её в патронник, щёлкал затвором.

— Ну, давай, охотник хренов, целься.

Я целился долго, задерживая дыхание. Потом после выстрела дышал часто и глубоко.

Когда промахивался, отец весело ворчал:

— Вот птичка-то и улетела. Без еды семью оставишь.

Мама, часто бывавшая в наших походах, тоже очень любила стрелять. Она стреляла хорошо, и когда коробок падал, всегда шумно радовалась.

Итоги стрельбы папа  подводил наглядным примером. Он вставал во весь рост, и «с руки» сбивал коробок с первого раза.

— Куда ещё попасть? — спрашивал он нас с блестящими глазами, в которых искрился азарт.

— Вон в ту шишку, — кричал я и показывал на вершину самой высокой ёлки, где на самой высокой ветке болталась от ветерка еловая шишка.

«Шлёп» — и шишка разлетелась в клочья.

Моему и маминому восторгу не было предела.

Если бы в войну отцу довелось бы быть не морским сигнальщиком, а снайпером, он бы, наверное, намолотил самое большое количество фрицев и стал бы Героем Советского Союза.

Он мне рано подарил ружьё 32-го калибра (самый маленький калибр) и учил меня стрелять конкретно. В нашем море полно морских уток: аулеек, морской чернети, гаг, перелётных гусей. Отец и я стаскивали в воду с берега наш карбас, папа заводил шестисильный мотор «топногу», садился за руль, а я занимал место в самом носу, держа на коленях ружьё. Никогда не забуду отцовскую науку: он филигранно выставлял мне мишени — вёл лодку как бы мимо утиного стада, не пугая птицу, а затем, зайдя с ветра, шёл на уток. Птица всегда взлетает на ветер, поэтому уткам приходилось взлетать прямо на нашу дорку. Я стрелял, стоя в носу качающегося на волнах моторного карбаса. Условия были тяжёлые,но вскоре я привык и стал попадать чаще. А со временем отец стал разрешать мне стрелять из своей двустволки…

Но уж  совсем сбивали меня с толку и отрывали от учёбы глухариные и тетеревиные тока. Брат ты мой! Что за счастье, что за азарт глядеть как чуфыкают, подпрыгивают и дерутся рядом с шалашом-караулкой краснобровые петухи-тетерева, как бродят они в размытом воздухе утренней зари по выталинам болот, распушив белые хвосты в обрамлении лирообразных перьев.

А как поют на толстых сосновых, да еловых сучьях упоенные весенней страстью громадные глухари, вытянувшие шеи навстречу занимающемуся дню…

Марево болот, звон капели в лесу, песни вернувшихся птиц, посиделки у костра, чаек на чаге да с шанежками — мне кажется уже тогда я реально стал понимать глубину красоты северной природы.

Охота не давала мне покоя. Я поневоле был растворён в ней больше, чем в скучных уроках.

Дошло до того, что даже во время выпускных экзаменов за восьмой класс я опаздывал на эти самые экзамены из-за того, что все ночи проводил на токах. Сдавал экзамены полусонный и не подготовленный. Как я их сдал — до сих пор не пойму.

Может быть, меня пожалели учителя — ведь мне предстояло поступать в Суворовское училище.

Конечно, за последний год я подтянулся в учёбе: восьмой класс закончил без троек. Всё я осознавал, что конкурс в суворовское училище большой — это не в ПТУ поступать. Но говоря честно, я изрядно трусил и не очень-то верил в свои силы. К тому же я знал, что одним из вступительных экзаменов будет английский язык. А его в последние два года у нас вообще не было — учительница Александра Алексеевна ушла в декрет и до сих пор не вернулась.

Пытался я изучать сам этот проклятый иностранный язык, но ничего из этого не вышло. Сразу и безоговорочно я запутался в этих суффиксах, дифтонгах, транскрипциях. К тому же, представьте, ни одного человека в целой деревне не нашлось мало-мальски разбирающегося в английском. Если бы нашёлся такой, я бы с него не слез!

Я и хотел и побаивался времени отъезда в Ленинград. Толком подготовиться к экзаменам не удалось — всё делалось вперемежку с рыбалкой, домашними делами. Тем не менее, я всей душой хотел быть суворовцем и надежды на то, что поступлю, не терял.

И вот он настал — день отъезда. Из Архангельска до Соловков и обратно еженедельно курсировал теплоход «Мудьюг». Он развозил по деревням и забирал в город деревенских пассажиров. Пристаней в деревнях не было, теплоход вставал напротив деревни на рейд  и дорки, и вёсельные карбасы устремились к нему наперегонки. Это, если не было шторма. Случалась непогода и теплоход, уныло гудя, проходил мимо деревни, сверкая над хмурым морем разноцветными огоньками.

И день моего отъезда настал. Из военкомата письмом оповестили: сбор всех кандидатов тогда-то, там-то. Просили не опаздывать. Все поедут единой командой на поезде Архангельск — Ленинград. Отход поезда тогда-то.

Теплоход должен был прийти к деревне часов в восемь вечера. Деревенские, кто хотел уезжать, время от времени выскакивали на берег, не показалась ли из-за дальнего мыса белая  светящаяся точка.

Мои скромные вещички были собраны в чемоданчике, отец подготовил дорку — всё было, казалось бы, в ажуре. Мама напекла пирогов-подорожников …

Но с середины дня пошёл восточный ветерок, который дует с моря. Народ встревожился. Меня пришли провожать школьные товарищи — Лёнька  Петров  и Колька Майзеров. Мы зашли в пустовавшую на тот момент рыбацкую тонскую избушку  Турку, что была на берегу посреди деревни, болтали и ждали у моря погоды.

Потом мы вспомнили железный обычай: «погоду надо править», кто-то из нас сбегал и принёс бутылку портвейна. И я впервые в жизни выпил вина. Выпил как взрослый, потому что проводы, потому что погоду надо править, потому что так положено.

Но погода не направилась. Около восьми часов вечера бушевал настоящий шторм, и теплоход «Мудьюг», даже  не привернув к деревне, прошёл мимо, блестя своими далёкими огоньками и несколько раз густо прогудев в знак искреннего сожаления.

У меня сложилась критическая ситуация: я опаздывал. В доме нервничали все. Столько времени мечтал, а тут …

Как всегда выручил отец. К нему на рыбзавод на другой день приплыл за рыбой какой-то сумасшедший МРС — малый рыболовный сейнер.  Разудалый капитан этого судёнышка вместе со своей  ненормальной командой в штормовую погоду погрузили  в трюм бочки с рыбой. Команда, как положено, гульнула на берегу, и отправилась в ночь в обратное плавание в город Архангельск.

Я, естественно, оказался на борту этого славного бесстрашного сейнера.

Сейнер действительно оказался малым сейнером. Маленький его корпус болтало на волнах как пушинку. Шторм делал с ним всё, что хотел. Раньше мне казалось, что я уже не страдаю морской болезнью, так как в шторма попадал регулярно. Но в ту ночь меня вывернуло наизнанку. Честно говоря, та ночь была и в самом деле довольно тяжёлой и довольно страшной. Я в таких штормах ещё не бывал.

Но бесстрашное судёнышко, невесть откуда взявшееся на мою удачу, всё чапало и чапало и утром причапало-таки в Архангельск.

Пока шли  по Двине,  от моря до города удалось  хоть немного вздремнуть.

Из порта сразу рванул в военкомат. Но там развели руками: опоздал, парень, твой поезд ушёл.

Я загрустил. Положение хоть реви. Сижу в коридоре на стульчике, не знаю, что делать.

И надо же! По коридору идёт майор, который приветлив был ко мне, когда я приезжал зимой на медицинскую комиссию. Я его ещё на рыбалку к нам в деревню приглашал.

Он меня узнал!

— Ну, что суворовец! Чего грустный такой?

Уже со слезами, искренними слезами я сбивчиво рассказал о своей беде.

— Эх ты, времени у меня нет совсем, дела, — он махнул рукой, — ладно с делами! Пойдём ко мне, подумаем.

Он привёл меня в свой кабинетик, стал снимать трубки, что-то выяснять. Потом сложил на столе руки, помолчал.

— Да, команда твоя вся уехала. Там сбор по времени. Позже отправлять нельзя.

Он стал думать. Стал опять куда-то  звонить.

— Во сколько последний рейс?

После всех разговоров, он сказал:

— Есть вариант. Улететь самолётом. Прилетишь раньше всех, эти-то больше суток поедут на поезде. Но, — голос его споткнулся, — на самолёт надо доплачивать.

И он стал объяснять мне, что я еду по воинскому требованию, мою поездку оплачивает Министерство обороны, но платят только за поезд. Если самолётом, то разницу надо оплачивать самому.

— У тебя деньги есть? — спросил майор прямо.

— Есть.

— Сколько?

— Пять рублей.

Лицо у майора вытянулось, глаза округлились.

— И это все деньги, которые родители тебе дали на дорогу?

— Да, все, — сказал я честно, — откуда у моих родителей деньги? Нас пятеро детей.

Майор опять помолчал, глядя куда-то в окно, в какую-то даль. Потом он улыбнулся мне той улыбкой, которую я не забыл до сих пор. Светлой улыбкой.

— Ладно, — хлопнул он по столу ладонью, — кто тебе сейчас поможет, если я не помогу. Я ведь тоже из деревни. Был таким же, как ты упорным. Поехали в аэропорт!

И он повёз меня в аэропорт Талаги, и посадил на самолёт, оплатив мой билет. А на прощанье сказал:

— Двигай парень, по жизни, буду рад, если у тебя всё получится.

Потом, уже суворовцем, я приезжал к нему, в его кабинет. Он и в самом деле искренне за меня радовался. Я хотел вернуть ему деньги за самолёт, но он их не взял.

Я вспоминаю его, и уважаю, как родного отца. Хотя не помню ни имени его, ни  фамилии.

В аэропорту Пулково, тогда ещё находившемся в другом месте, меня, естественно, никто не ждал и не встречал. Я, деревенский мальчик, впервые оказался в столь огромном аэропорту со множеством зданий, людей, ярких огней, в мире неведомых доселе звуков. Все люди жили своей жизнью, никому до меня не было дела. Со своим чемоданчиком я долго бродил, не зная, на что садиться, чтобы доехать до Суворовского училища.

Поначалу я не понял, что аэропорт — это ещё не  Ленинград, что город находится в другом месте.

Выйдя из здания аэропорта, я сидел на чемоданчике, и смотрел как люди садятся на какие-то автобусы, и куда-то уезжают.

Ко мне подошёл здоровенный дядька.

— Тебе куда, парень?

— Мне в Ленинградское суворовское военное училище, — доложил я по всей форме.

Мужик почесал затылок.

— А это где? Адрес знаешь?

— Улица Садовая, дом двадцать шесть.

— Ну, так бы и сказал. Поехали, довезу.

Я уже тронулся за ним, когда он обернулся и строго спросил:

— Деньги есть?

— Знамо дело, есть, — Вполне важно ответил я. Вопрос правильный, без денег кто же повезёт.

Здоровенный мужик  оказался водителем-грузовика. Он потом объяснил, что привёз какой-то товар, а пустому обратно — какой резон ехать? Тоже надо подзаработать.

И это было понятно. Мужику надо семью кормить. Вот он и зарабатывает.

Я сидел рядом с водителем на пассажирском месте. Странно было ехать: грузовик почти не трясло. У нас в деревне грузовики крепко трясёт. Я сказал об этом водителю.

Тот расхохотался так, что я забоялся, вдруг он баранку выпустит из рук.

Так мы же по асфальту едем, а не по просёлку. 

— Ты сам-то откуда  попадаешь?

И я рассказал ему о своей деревне. Мужик заинтересовался и стал выспрашивать о родителях, о том, как я учился, о семье. Особенно ему понравилось, что у нас хорошая рыбалка.

— Эх, сейчас бы на рыбалочку, с костерком, да с ушкой. — Он отрывал руки от руля, всплёскивал ими, хлопал в ладоши. Мне было маленько страшновато, таких фокусов я ещё не видал.

— А у меня вот дочка, — мужик расплылся в улыбке во всё своё широкое лицо. — В школу собирается. Школьница уже… Растёт человек. Он опять всплеснул руками:

— Вот её бы замуж потом хорошо отдать, хорошего человека бы ей найти.

Он резко ко мне повернулся, серьёзно и внимательно на меня глянул.

— Вот ты бы взял мою дочку замуж, а, взял бы?

Я сконфузился. Такие вопросы решать ещё не приходилось.

— Может она сама за меня не пойдёт. Она, может, красивая, а я — ничего особенного, сами видите.

— Ничего, не робей, брат. Ты же офицер. За офицера —  любая девка  рада. Так мы и доехали.

— Вот оно твоё училище, получай, — весело пробасил водитель. Вопросительно и сосредоточенно на меня посмотрел.

— Дорога дальняя. Сколько бы мне с тебя денег взять? — Он махнул рукой. — Ладно, рубля два — и хватит. Со взрослого больше бы взял. Давай два рубля.

Я протянул ему свою единственную пятёрку. Мужик полез за сдачей, отсчитал три рубля, протянул мне и стал рассуждать:

— Ну, а не поступишь, если на обратную дорогу у тебя деньги-то есть? Да и покушать в дороге надо, то, сё.

— Сдача же осталась. Как-нибудь доеду.

Мужика аж  передёрнуло всего. Он вытаращил на меня не только круглые свои глаза, но и всю физиономию:

— Это что, все твои деньги?

Он ошалело забрал у меня  три рубля, протянул мне обратно мою пятёрку и прогудел то ли возмущённо, то ли восхищённо:

— Это как же родители мальчишку в дальний город отправляют с такими грошами… К чужим людям! Так же погибнуть в дороге можно. — Он замахал на меня рукой: — Иди парень с Богом. Иди с Богом!

Я уже перешёл Садовую, а он с другой стороны от Гостинного двора прокричал мне в окно:

— Дочку мою встретишь, женись на ней. Не пожалеешь.

Я не знал, что сказать, только прокричал в ответ, превозмогая трамвайный шум:

— Спа-си-бо! — и помахал ему рукой.

Майор оказался прав: я приехал самый первый! На КПП училища дежурный старший лейтенант долго читал моё предписание, таращился на меня и размышлял:

— Что мне с тобой делать-то? Никого ещё нет, все прибывают завтра. Казармы закрыты, команд никаких. Откуда ты ранний такой выискался?

Он дал мне подушку, одеяло и уложил меня на топчане в комнате для приёма посетителей. Я заснул как убитый. День был тяжёлый.

А потом сразу же начались отбои, подъёмы, зарядки, строй и смех счастливчиков и слёзы первых кандидатов, проваливших первые вступительные экзамены.

Так получилось, что я едва не грохнулся даже не на экзамене, а на медицинской комиссии. Для меня это было странно, так как я прошёл уже несколько медкомиссий, и нигде не было вопросов. Врачи суворовского училища пришли в недоумение от несоответствия моего возраста, роста и силовых показателей, которые я продемонстрировал. Кистевой силомер на той и другой руке чуть не зашкалил, я крепко рванул от пола какую-то цепь и сделал ещё что-то сильное. Врачи сказали: что показатели взрослого мужчины, а не пятнадцатилетнего мальчика. И они даже думали меня на всякий случай отправить обратно — вдруг я какой-нибудь ненормальный экземпляр.

По результатам медкомиссии был консилиум, меня на него вызвали и долго пытали: откуда в таком хилом тельце, такая силушка?

Там я и рассказал честно, что в деревне труд тяжёлый, без силы — никуда, что я и бочки с рыбой катал и грузил, и мешки с мукой носил и стога метал…   Комиссия качала головой и цокала языком решила, пока меня не выгонять и подождать как я сдам экзамены. Чего же выгонять, если я и так на чём-нибудь могу провалиться.

Конкурс был около пяти человек на место.

Я глядел на гладких мальчиков, приехавших из разных мест, на генеральские  и полковничьи машины, их привозившие и думал о себе всё более грустно: куда же ты, деревенщина, со свиным рылом да в калашный ряд.

Первым экзаменом была физподготовка. Это испытание было не сложным — я подтянулся на перекладине и пробежал стометровку  лучше, чем требовалось. В школе у нас это было поставлено хорошо. Турник стоял прямо на входе в школу и я с него не слезал.

Очень серьёзными были остальные экзамены — русский язык, математика и английский язык.

Конечно, бесконечная  благодарность нашему директору школы — Тихоненко Вангелине Викторовне, которая одновременно вела русский и литературу. Она ставила  мне ужасные оценки,  а за четверти ставила пятёрки. Она меня воспитывала. Как она знала свой предмет! Как она мордовала нас, деревенских оболтусов. Однажды моё сочинение она отправила в районную газету. И там его опубликовали. Я купался в славе. Это была первая моя публикация.

Экзамен по русскому языку я сдал на пятёрку. И это, конечно, решило всё! Отсеялось сразу же около половины абитуриентов. Тех, кто сдал на пятёрку, было всего несколько человек, и на меня офицеры, внимательно следившие за ходом экзаменов, стали  уже благосклонно посматривать.

Математики я боялся страшно. Она всегда мне тяжело давалась, в школе еле-еле сдал на четвёрку.

Рассадили по столам. Написали на доске два варианта задач. Мне достался второй, три задачи.

Одну из них я кое-как решил. Но одной недостаточно — это двойка. Сидел — сидел, ничего не  высидел. На моё счастье соседом оказался Женька Гаврилов — круглый отличник по математике. Он свои задачи решил минут за пятнадцать. Сидел, скучал. Я жалобно на него посмотрел…  Женька сосредоточился, минут пять покорпел, и придвинул мне листочек со второй решённой задачей.

— Дальше сам решишь, не маленький, — сказал он мне и пошёл сдавать свои наработки.

Я остался корпеть над третьей задачей, но так её и не одолел.

В результате мне поставили четыре и сказали, что третью задачу я решал в правильном  направлении, и выразили сожаление, что не завершил работу. А так бы пять поставили. А как тут завершить, если математика меня всю жизнь клинит.

В результате перед последним экзаменом — перед английским отсеялось очень много ребят, и конкурса уже почти не было. Но я люто боялся этого экзамена, так как по-английски вообще ничего не знал, кроме может быть «хенде хох».

На экзамене, в самом деле, произошёл цирк.

Члены комиссии долго, с нескрываемым удивлением, внимательно слушали мои «бе» и «ме», задавали какие-то дополнительные вопросы. Переговаривались, опять смотрели на оценки, уже мною полученные, вглядывались в меня.

— Послушайте, молодой человек, — сказала, наконец, председатель комиссии. — Вы же нас ставите в дурацкое положение. Ведь мы же даже единицу Вам поставить не можем. Вы же не тяните даже на единицу.

Я только расстроенно хлопал глазами.

— А с другой стороны, у вас хорошие оценки. Конкурса уже нет, Вы уже, можно сказать, поступили. Может быть вы нам объясните, в чём дело? Вы не способны к языкам? В школе вы как учились? У Вас что, двойки были по английскому языку?

Я чуть не разревелся.

— Да у нас вообще уроков по английскому языку в школе не было.

И тут я рассказал и про учительницу в декрете и про то, что самостоятельно хотел изучить, но самостоятельно не получается. И в деревне никто языка не знает.

Комиссия облегчённо вздохнула. Комиссии стало весело.

Но все они просто захохотали, когда спросили меня: — А как переводится Хау ду ю ду? И услышали мой ответ.

А я сказал почти уверено:

—  В этой английской фразе явно выговаривалось что-то про еду.

— Ну, почти правильно, — сказали они весело и поставили мне тройку. Только попросили хорошо заниматься. Но предупредили: если за первую и вторую четверть оценки по английскому будут плохие, они будут ставить вопрос об отчислении.

Так я поступил в суворовское училище.

Но комиссию я не подвёл: закончил училище, получив диплом военного переводчика.

Теперь прошло много лет с тех пор.

Но, странное дело, лишь недавно я обратил внимание на то, что тогда я прошёл через целую цепь, вроде бы, случайных событий, каждое из которых напрочь разрушало бы путь поступления в суворовское училище, если бы это событие не совершилось.

Согласитесь: случайно ли то, что у первой моей учительницы оказался племянник суворовец, и она показала мне его фотографию? Да, случайность.

Случайно ли то, что директор школы Тихоненко Вангелина Викторовна  привила мне любовь к русскому языку и литературе, и научила меня писать грамотно? Ведь полученная в результате пятёрка очень сильно мне помогла.

Да, это случайность.

Случайно ли то, что тогда в шторм пришёл за рыбой сумасшедший МРС и забрал меня, и я уехал, что называется на падающем флажке? Ведь такие судёнышки в шторма за грузом никогда не ходят.

Да, это большая случайность.

Случайно ли то, что не успев на поезд, я встретил в коридоре военкомата того майора, который и не должен был там быть из-за обилия других дел. И майор сам отложил свои дела, и отвёз меня в аэропорт, оплатив мой проезд. Он ведь ничего этого не обязан был делать.

Да это чистая случайность.

Случайно ли то, что меня в аэропорту, потерявшего мальчишку, забрал и отвёз к училищу на каком-то грузовике, какой-то не знающий меня человек и тоже не взял с меня никаких денег?

Конечно случайность.

Случайно ли то, что на экзамене по математике со мной рядом оказался уникальный отличник Женя Гаврилов, который сам взялся решить и решил для меня трудную задачу, без которой я, конечно бы точно не прошёл конкурс.

Безусловно — случайность.

Не случайно ли то, что меня на всякий случай не выперли из-за глупых медицинских показателей на медкомиссии, или то, что комиссия на экзамене по английскому языку меня просто пожалела? Могла бы ведь отнестись формально, и тогда  бы всё …  Чего им каждого жалеть?

Меня будто кто-то твёрдо и уверенно взял за руку и привёл из деревни в Ленинградское суворовское военное училище.

Теперь я знаю, Кто это сделал, и я Ему благодарен за всё. И нет у Него случайностей, а есть Божий промысел.

Наверное, с годами становишься сентиментальным. То шершавыми, то шелковистыми прикосновениями трогает сердце то, что раньше пролетало мимо сердца, а если и трогало, в нём не поселялось.

К сожалению, Евдокию Николаевну Попову уже больше не встречу: ушла она от нас недавно. Слава Богу — успел ей сказать какие-то хорошие слова.

А вот Женьку Гаврилова, директора Тихоненко, капитана МРС,  того майора и того водителя грузовика хотелось бы встретить. Посидеть рядом, попить чайку или чего другого, рассказать о своей жизни, узнать, как сложилась судьба у них, у дочки водителя.

Главное, что хотелось бы сделать — снять с себя груз, который меня тяготит — груз невысказанной благодарности.

Они обо всём, конечно же, забыли.

А я — помню.