1

Это был июль месяц — самая макушка лета. Мы с женой на одной машине,  и друг, со своей разлюбезной — на другой, колесили по Европе. Слава Богу, теперь это давно уже не возбраняется. Ради этой поездки я пожертвовал частью отпуска и вместо благостных душе северов  с рыбалкой  да с тайгой, да с морем, поехал на колёсах по родной и по чужой стороне.

Всё же удивительное это занятие — ехать, и глядеть по сторонам. Невольно сравниваешь заграницу с Россией. Вот, например, Финляндия. По сути, одна и та же территория – продолжение Ленинградской области. Одна и та же земля, одна и та же природа.

Так да не так. После унылых, грязноватых, кособоких, вконец разворованных властью и вырубленных пейзажей  Ленинградской области Финляндия кажется акварельно-пасторальной картинкой: жёлто-бело-синие дома с красными крышами на зелёных боках ухоженных полей, строгий, принаряженный, убранный лес, прекрасные дороги, спокойно-сосредоточенные добродушные люди. Здесь нет воровства, всеобъемлющей зависти, каждый занят своим делом и не лезет в дом другого, не учит жить весь мир, как это делаем вечно мы. Я люблю Финляндию и не скрываю этой любви.

Перед пересечением финско-шведской границы на севере Ботнического залива, где-то в самой его верхней точке я сказал жене:

— Сейчас будет граница со Швецией. Приготовь паспорта, спрячь оружие и наркотики. Шведские пограничники страшно жёсткие, всю машину перетряхнут.

Проехали границу, вернее место, где она должна была находиться, пошли шведские названия населённых пунктов.

— А где же граница, где пограничники, ведь мы уже в Швеции? — до самой последней степени изумилась жена.

Я был доволен своей шуткой. По всей Европе все уже и позабыли, что такое  пограничники, да проверка машин и паспортов. Это только у нас, как у дикарей по семь КПП перед любой границей, с собаками, да служивыми людьми.

Проехали  всю Швецию до Стокгольма. Останавливались в пути, ночевали, и глазели во все стороны.

Хорошая эта страна — Швеция — древняя, историческая, самобытная. Когда-то её народ долго-долго воевал с Россией. Дошёл аж до Полтавы. После Полтавы шведы угомонились, занялись собой, своей страной. И правильно сделали: сейчас Швеция — процветающая страна, страна, живущая в достатке и шведы гордятся своей Швецией.

А Финляндия мне всё равно больше нравится. Там спокойнее и меньше суеты.

Погостив в Стокгольме, решили добираться до Хельсинки на пароме: и экзотики достаточно, и отдохнуть от руля не мешает.

Въехав в чрево парома «Силвер-вей», мы, словно очутились в животе то ли гигантского циклопа, то ли внутри небоскрёба. Плавающий гигант был длиной метров двести и высотой в тринадцать палуб, то есть этажей.

«Как же плавает эта громадина, ей же не развернуться, не повернуться, она же пол — моря занимает,  мать её так». — Думалось мне с подспудным восторгом.

Потом оказалось, что плавает громадина очень даже легко. Мы проходили шхеры — довольно узкие и вертлявые протоки, со скалистыми берегами, с гранитными валунами, на которых сидели упитанные балтийские чайки. Паром на большой скорости проходил метрах в тридцати от этих скал и валунов, и чайки оторопело глядели на проплывающую мимо махину и, наверно, сильно удивлялись его смелости.

Меня не покидало ощущение: несколько метров в сторону и камни распорют тоненькую сталь…

На тринадцатом этаже гулял тёплый ветерок, танцевала и пела группа цыган, приставая то к одним, то к другим пассажирам, работали кафе-шантаны, и по всей палубе было размещено огромное количество скамеек, прочем, повсеместно почти заполненных разноцветным путешествующим народом. Мы попивали красное сухое винцо вперемежку с капучино, и глазели на плывущий по морю, праздник жизни.

Уже несколько раз мимо проходил высокий моложавый моряк лет пятидесяти пяти, стройный в белой безрукавке, чёрные погончики с жёлтыми шевронами, почти бесформенная, но элегантная фуражка с высоконькой тульёй, и с размашистым крабом  посередине. Чёрный кант фуражки симпатично оттеняет седина. На лице моряка и серьёзность, и некоторая важность, и доброжелательность одновременно. Ко всем он проявляет заботу, говорит на вполне сносном английском, никуда не годном шведском и, как оказалось, на прекрасном русском.

Я взглядом проявил к нему интерес, и он к нам подошёл.

— Какие-то проблемы? — спросил он по-русски.

Меня всегда поражает эта способность иностранцев за границей узнавать нас — русских, — сразу и точно. Казалось бы, внешне мы не отличаемся. Также одеты, ходим не на четырёх ногах и у нас не по три глаза. Но любая продавщица в  любом магазине Европы или Америки сразу начинает разговаривать с тобой не на родном, своём, а, допустим, на английском или на ломаном русском.

— А как Вы догадались, что мы русские? — не удержались мы опять и спросили.

— Ничего тут удивительного, — ответил моряк, улыбаясь, — нас русских нетрудно узнать.

— Так  и Вы русский?

— И в этом ничего удивительного нет. Да, русский.

— Но ведь  это же шведский корабль.

— Э-э, да вы, молодые люди, отстали от жизни. Сколько сейчас русских моряков на иностранных судах. Почти на каждом.

Он понял, что у нас проблем действительно нет, по-русски отдал честь и, ещё раз улыбнувшись, ушёл.

А потом горел закат. Солнце разбрызгало свои розовые краски по бирюзе вечернего неба, по белизне  и тёмной синеве облаков.

По всей шири горизонта медленно-медленно проплывали дальние громады гор и холмов, густой тёмной, рваной полосой на вершинах холмов высились леса. И над всей этой бескрайней, оттеняющей ширью висела картина, созданная самым гениальным Художником — картина Вечности. Солнце вползло в жерло огромной тучи, висящей на горизонте бескрайней тёмно-синей громадой. Напоенные влагой бока её лежали на дальней  неровной полосе засыпающего моря и, казалось, плавно шевелились. Проглотившая солнце туча будто бы тихонько похрапывала и выговаривала проходящим судам: ну ладно вам, угомонитесь уже, не мешайте мне засыпать.

А солнцу, проглоченному тёмной громадой, совсем не хотелось быть  проглоченным. Уже из глубокого чрева  тучи оно выбросило вверх, в тёмную небесную лазурь два пронзительно ярких луча. Высящиеся над горизонтом под углом друг к другу эти лучи были как две огромные солнечные руки, протянутые людям, как привет от уходящего дня, как знак короткого расставания для очередной встречи утром.

Уже все ушли спать — и жена, и друзья, а я всё сидел, потягивая лёгкое шведское пиво. Шелестело внизу море, звенели и плакали чайки, тёплая темень позднего вечера легла на палубу. Вечер был прекрасен, и спать не хотелось.

— Что это вы так запозднились, — услышал я знакомый уже голос. Рядом со столиком стоял тот самый симпатичный седоголовый моряк.

— Не спится чего-то, — сказал я и придвинул к нему стул, на котором раньше сидела моя супруга.

—  Пивка выпьете со мной?

— С радостью бы, да на работе нельзя.

Он сел, положил на противоположный край стола свою фуражку. К нему тут же подбежал официант. Моряк заказал себе кофе.

— Я-то ладно — пассажир, птица вольная, а Вы-то, почему на боевом посту? Вся команда спит, наверно.

Мне и в самом деле было интересно: почему не ложится спать этот видно, что важный судовой офицер.

— Позвольте представиться, — козырнул моряк, — Василий Николаевич Мишин, третий пассажирский помощник капитана. Пока все не улягутся, какой тут сон. Случись что-нибудь с любым из пассажиров — спрос с меня.

В самом деле, какая огромная ответственность у этого человека! Тысячи пассажиров, громада корабля, а он один на всех. Мне стало интересно что-нибудь услышать о нём, о его работе, и мы разговорились.

Ах, Господи! Как же неисповедимы пути твои! Закат всё угасал и угасал, а я всё слушал и слушал не простую, но вполне современную историю. Его вахта заканчивалась в шесть утра, и у нас было время поговорить.

 

Вася Мишин женился рано. Однажды он — четырехкурсник Архангельского мореходного училища имени Воронина пошёл на танцы. Ходил он туда совсем редко — ему нравились учёба и мир книжек про моряков, про морские путешествия, про подвиги нашего флота во время войны. Книгам он посвящал всё свободное время. Но ребята со своими разговорами про девчонок, то да сё…  И как-то раз Василий отправился на танцы вместе с ребятами из своей группы.

Почти сразу начался белый танец, и его  пригласила брюнетка с озорными, приветливыми глазами.

— Почему я вас ни разу здесь не видела? — спросила она с доброй улыбкой. — Я, здесь часто бываю, а вас не встречала.

— Много учусь, хочу золотую медаль получить, вот и некогда, — пошутил Вася и глупо заулыбался.

— Похвально, похвально.

Они ещё несколько раз танцевали в этот вечер. Её звали Люба. Она была на высоких шпильках, и они смотрели друг на друга глаза в глаза.

Люба была на два года старше Василия. Он бегал к ней в самоволку, в маленькую квартирку с печкой – голландкой, которая находилась в деревянном доме на улице Поморской. Жила она там вдвоём с матерью, отца у него не было.

Когда Вася приходил, мама Любы всегда находила повод, чтобы пойти куда-то, по каким-то делам и оставляла их одних…

Люба вскоре забеременела, и встал вопрос о свадьбе.

— Ты, что  рехнулся ? — урезонила Васю вся группа. — Последний курс на носу.

— Ну, что же я человека брошу, — отмахивался влюблённый по уши Василий, — Это будет неправильно, согласитесь, ребята.

Весной перед окончанием курса сыграли свадьбу. Денег совсем не было: Васины родители  не могли помочь. Они подняли шестерых детей, жили в деревне на берегу Белого моря и были колхозниками-пенсионерами. У Любиной мамы денег не было тоже. Хорошо, что помогли сокурсники – они скинулись, кто, сколько может,  и свадьба получилась совсем неплохая, весёлая, заводная. Моряки — курсанты и несколько Любиных подруг, что-то на ходу придумывали, скоморошили. Любина и Васина мамы всё время что-то оживлённо обсуждали, а Васин папа в конце свадьбы уже крепко навеселе размашисто и громко спел любимую песню «Прощайте скалистые горы» — в войну он служил на Северном флоте. Свадьба понравилась всем.

В начале следующей зимы родилась Леночка — Алёнка — Аленький цветочек.

А Люба потом на всех вечеринках громко и задорно рассказывала, как бойко она захомутала и женила на себе красивого парня Васю Мишина.

Васе этот её рассказ, впрочем, тоже нравился, и он тоже радостно всегда хохотал.

Он любил свою молоденькую жену Любу и Алёнку – Аленький свой цветочек — тоже очень любил.

Он был счастлив тогда — выпускник Архангельского мореходного училища Василий Николаевич Мишин.

 

2

Машенька Мухина, коренная ленинградка, происходила из интеллигентной семьи. Все отпрыски её семейного древа были то врачи, то педагоги, то учёные. Вот и её родители тоже. Отец — научный работник-  служил в военном институте, мать — учитель, заместитель директора большой школы на Петроградской стороне города на Неве. Мечтательница, увлекающаяся натура Машенька с детства  поменяла несколько жгучих пристрастий. До школы она видела себя балериной, лучшей балериной на свете, способной в танце подпрыгнуть над сценой в изумительном шпагате, и висеть в воздухе, сколько  хочешь времени. А вокруг овации, шквал оваций…

Потом, в школе она захотела стать, как и мама — учительницей. Быть строгой и доброй одновременно и чтобы ни одной двойки в классе. Её ученики – лучшие в городе! А про неё пишут в газетах, говорят на телевидении…

Ещё она хотела стать архитектором, чтобы проектировать красивые дома, и чтобы людям в них было удобней жить.

Так было до пятого класса, пока она не поехала в летние каникулы на озеро Красавицу, где была дача её дяди Виктора Васильевича Ермакова. Виктор Васильевич, почтенный генерал в отставке был фанатиком коллекционирования бабочек. Он был настолько знатоком этого дела, что всё ленинградское общество коллекционеров знало и уважало его. Дядя любил бабочек самозабвенно, наверно больше, чем военную инженерию, в которой служил всю жизнь. И дом его, и квартира его, и все где он жил, всегда было обставлено коробками с насекомыми приколотыми булавками. Мебель и другие домашние вещи для него не существовали. Он был готов выкинуть из дома любой самый дорогой шкаф, если он мешал расположению бабочек.

За месяц проживания Маши у него на даче он перевернул мировоззрение племянницы. Он ей внушил и доказал, что ничего более интересного, полезного и ценного в жизни нет, чем изучение бабочек и других букашек, именуемых насекомыми.

У Маши изменились пристрастия. Она перестала желать быть и архитектором, и  даже женщиной-космонавтом.

— Займись мухами, — порекомендовал ей дядя. — Это совсем неисследованное насекомое. Тем более подходит к нашей фамилии.

— Будь энтомологом!

Весь пятый класс Машенька штудировал энциклопедии, учебники, литературу о насекомых, и влюбилась в них окончательно.

Эту любовь она пронесла через всю среднюю школу. После неё, как круглая отличница, почти без труда поступила на факультет естествознания Ленинградского университета.

Преподаватели были от неё в восторге. Она настолько увлечённо, с такой любовью на всех занятиях говорила о внутреннем и внешнем строении жуков, пауков, тараканов и мух, настолько знала предмет, что седые профессора говорили: растёт наша смена! И ставили ей пятёрки.

Её оставляли на кафедре, сразу предлагали дневную аспирантуру. Но неожиданно она заупрямилась: хочу заняться сначала практикой.

В общем, это тоже было правильно. Её поняли, приняли в заочную аспирантуру, и дали направление в Ленинградский филиал Всесоюзного НИИ естествознания.

Там она довольно быстро получила лабораторию, защитила диссертацию, стала кандидатом наук. Она — серьёзный и уже признанный энтомолог.

Всё развивалось правильно.

Даже родители, всегда видевшие в Машеньке великого педагога, давно совсем смирились, и были вполне довольны её успехами.

 

3

Капитан сказал Мишину  в первой же беседе:

— Характеристика у тебя сносная, молодой человек, но здесь море, а не мореходкина парта. Наука другая будет, готовься!

— Готов к любым испытаниям. Товарищ капитан дальнего плавания, — попытался отшутиться Василий, но не получилось.

— Ты, четвёртый помощник, каблуками здесь не щёлкай. Здесь тебе не плац, а палуба уважаемого корабля. На палубе и поскользнуться можно, если ноги не так сложишь.

Капитан  горько хмыкнул, мол, посылают к нему, хрен знает кого, а их тут воспитывай. С кислой физиономией он сказал, впрочем, вполне благодушно:

— Ладно, иди в свою каюту, устраивайся. Боцман тебя проводит. Подробней потом потолкуем, когда разглядим, какой ты есть фрукт.

Вот так  встретил Васю Мишина  легендарный, всеми уважаемый в пароходстве, капитан Пономарёв Фёдор Иванович.

А Василий и не обиделся на него нисколько. Он так стремился попасть именно на сухогруз «Отто Шмидт», где капитаном был Пономарёв. Все знали крутой и жёсткий нрав капитана, всем было известно — попасть к нему — пройти лучшую школу мореплавания. Юнга Северного флота, будучи мальчишкой, служил на боевых кораблях, участвовал в проводке караванов

в годы войны, полжизни капитанивший, Фёдор Иванович, знал в людях толк, искренне и глубоко любил честность, открытость, уважал трудяг. Беспощадно гнал от себя трусов, предателей и бездельников. Писал на них самые страшные характеристики. Зато тех, кого он принял, пропустил через горнило непростого своего характера — тех моряков потом брали с радостью на любые суда, на любые должности, такие люди потом росли и тоже становились капитанами. Пароходские  кадровики говорили:

— Попадёшь к Пономарёву — или грудь в крестах, или голова в кустах.

С головой у Василия было всё нормально, и уже в первом же рейсе он отличился. Шли на Амстердам с пиломатериалами. Попали в шторм. Василий, как будто почувствовал грядущую беду  и после вахты не пошёл спать, а следил на палубе за грузом: вдруг пойдёт смещение.

Шевеление огромных брикетов он разглядел сквозь ветер и брызги вовремя. Немедленно дал команду палубным матросам крепить груз, доложил ситуацию капитану. Сам помогал матросам, чем мог. В общем, были приняты нужные меры, разбалансировки судна удалась избежать благодаря, прежде всего Мишину, его «неформальному отношению к своим обязанностям» — так было сформулировано потом в тексте благодарности от имени руководства Северного морского пароходства.

Уже через год Василий пошёл в рейс третьим помощником капитана, ещё через полтора – вторым.

Пономарёв открыто его любил, ставил всегда в пример на оперативных совещаниях. Любовь эта, впрочем, была  своеобразна, как и всё у Фёдора Ивановича: если что не так, если промашка какая – всё! Обрушиваются громы и молнии:

— Такой — рассякой! Хуже Мишина, нет никого.

Но даже в такие грозные времена, когда идёт разнос, видел Вася ,видел добрые искорки в мутно-зелёных глазах капитана. Их не спрячешь. И был Пономарёв для Василия Мишина ровно как отец — строгий и добрый одновременно. А Василий к нему по-сыновьи и относился.

Уже пару раз переманивали Васю на другие суда, приглашали с повышением — старпомом — как же — пономаревская школа!  Но Мишин, под разными предлогами, уклонялся — не хотел уходить со «Шмидта». И Фёдор Иванович об этом знал.

И однажды, когда шли в Гамбург тихой лунной ночью капитан пригласил к себе Мишина:

— Ты не на вахте, я знаю. Садись.

А на столе  уже бутылка, дорогущего «Хенесси», раскрытая коробка конфет, яблоки…

Пономарёв молча налил в два бокала коньяку.

— Выпьем Вася, хочу с тобой выпить.

Мишин понял: что-то случилось. У капитана не было привычки выпивать со штурманами.

Выпили.

Образовалась пауза. Пономарёв видно хотел что-то высказать, но как-то не мог начать разговор.

— Давай ещё по одной, — махнул вдруг рукой Фёдор Иванович. Тяжёлый этот человек вдруг обмяк как-то, будто стал в два раза тяжелее. Разговор ему не давался. После второго бокала он сказал фразу, от которой у Мишина похолодело в груди:

— Ухожу я, Вася, ухожу совсем, рапорт подал уже.

И опять замолчал.

Василия будто гвоздиками приколотили к стулу — ни пошевелиться, ни сказать ничего он не мог. Для него сейчас обрушился весь мир. Корабль, а значит, и весь торговый флот покидал кумир нескольких поколений моряков, основоположник, фундамент, глыба, человек-легенда. Мишин вдруг осознал: жизнь теперь переменится и переменится к худшему.

После третьей Фёдор Иванович захмелел: он ведь совсем не выпивал спиртного, и эта доза была для него непомерной. Тело его вдруг начало вздрагивать, веки затряслись, губы сморщились. Он заплакал, с трудом выговаривал слова:

— Вот я, Герой Социалистического труда, лауреат туды-рассюды всяких премий, знаменитость. А что я могу сделать против этих, мать их перемен. Корабли распродаются за бесценок, кого во фрахт выгоняют, кого в аренду. Будто самим корабли не нужны. Вот и нас в аренду отдают какому-то греку. Чтоб он сдох — этот грек. Ну не греку, так немцу отдадут, всё равно отдадут. Я уже поругался с директором пароходства. Всё ему высказал. А что он может сделать, клерк такой же. Перестройка, мать её за ногу.

На дворе стояло начало девяностых. Всё рушилось на глазах – парк кораблей убывал, команды разбегались кто куда.

— Всё разваливается, Вася, всё. И страна разваливается.

Он горько махнул рукой, сморщился и выпил ещё.

— И я разваливаюсь, Вася, мне уже шестьдесят. Пора на покой.

Потом он посмотрел на Мишина, поднял тяжёлые свои веки и сказал с глубокой – глубокой печалью:

— Жалко тебя дорастить не успел. В таких как ты — вся надежда флота. Очень тебя прошу: не оступись без меня. Ты ведь для меня как сын.

И опять заплакал. Потом сказал:

— Ладно, иди, тебе отдыхать надо.

Уже в дверях он его остановил:

— Я на тебя представление написал, на старшего помощника, у нас как раз старпом уходит, ты знаешь.

Так Василий Мишин стал старшим помощником капитана сухогруза «Отто Шмидт».

А легендарный капитан Пономарёв Фёдор Иванович, уйдя из флота, крепко запил и через полгода умер. Говорят от депрессии. Василий несколько раз пытался до него дозвониться, но тот не подходил к телефону. Вероятно, просто ушёл от людей. Без моря он жить не мог.

 

4

Через семь лет работы в институте Мария Мухина достигла столь значительных результатов, что даже родители, боготворившие свою дочь, не успевали радоваться её новым успехам.

Она получила под своё руководство один из основных отделов, заканчивала работу над докторской диссертацией, фактически получила в своей области мировую известность, так как регулярно  публиковала  научные труды в советских и зарубежных изданиях, постоянно выезжала в заграничные командировки для участия в конференциях, симпозиумах по энтомологии, читала повсеместно всевозможные лекции.

Ещё она давно и удачно вышла замуж. Её муж — выпускник Ленинградского общевойскового командного училища служил в городе Калининграде, командовал там мотострелковой ротой, и ужасно тосковал по жене Машеньке и сыночке Ванечке.

За то, что жена не едет к нему, он не обижался. Он понимал: жена учёный — это его непростая судьба. В самом деле — Машенька — научное светило, а в Калининграде работы по её научной специальности нет. Зато  он регулярно слал ей столь трогательные и нежные письма, в них было столько искренней любви, что Маше всё казалось: их молодость не закончится никогда.

Отпуска они всегда проводили вместе и всегда дни и ночи их совместного отдыха имели один и тот же запах – запах взаимной нежности.

Саша Вожляков (фамилию мужа она, конечно, не взяла — не совсем благозвучно — да и Мухина она! По всем корням Мухина! Кроме того фамилия Мухина, уже зазвучала в научных кругах) — её муж — будучи пехотным офицером, с некоторых пор стал странно говорить. Слова его при выражении какой-то мысли словно застревали и между слов встраивались чёткие звуки «б» и «на». Маша никак не могла понять, откуда они, зачем эти звуки? Они же мешают речи. Потом, когда сообразила, долго смеялась. Как же трудно Сашеньке разговаривать на интеллигентном русском без матюгов. Известно ведь, как общаются между собой офицеры и солдаты.

Однажды, когда она приехала из длительной командировки в Таиланд, ей позвонил военком района. Нашёл её прямо на работе.

— Прошу приехать к нам, — сказал он.

— Что случилось, зачем? — интересовалась Маша. Ей сразу стало тревожно, никогда ведь не приглашали в военкомат! Но военком ничего не объяснил, попросил приехать и всё.

В кабинете военкома сидели офицеры. Когда она вошла, все встали.

Седой полковник, что стоял во главе стола, подошёл к ней с какой-то красной коробкой и грустно, членораздельно произнёс:

— Ваш муж заместитель командира батальона майор Вожляков Александр Сергеевич погиб смертью храбрых в бою под городом Гератом. Вот его медали и орден «Красной Звезды», — и вручил ей красную коробку. — Мы искали Вас, но долго не могли разыскать.

— Мужайтесь, — ещё сказал полковник.

Маша не смогла больше стоять, ей подвинули стул. Она села. Случившееся её ошарашило, и она не  могла говорить.

— А где этот Герат? — наконец прошептала она.

— Это в республике Афганистан. Там ограниченный контингент наших войск выполняет дружественную миссию.

— Где его могила? — ещё спросила Маша.

— Он похоронен на Пулковском кладбище. Вам лучше туда самой съездить.

Маша разрыдалась. Офицеры помогли ей выйти на улицу.

Работники Пулковского кладбища показали ей братскую могилу, где лежал и её муж Сашенька. Вместе с ещё одиннадцатью офицерами и солдатами.

А какой-то вездесущий, всезнающий и верно сильно пьющий служитель, отвечающий за порядок, сообщил Марии, что отдельной могилки не может быть, так как те, кто здесь лежит, ехали на бронетраспортере, подорвались на мине, а потом долго горели и никого теперь не распознать.

Всё это так потрясло Марию, что она долго болела. Лежала и глядела в потолок, потом выла. Она ведь так любила своего Сашеньку, хотя и был он почти всегда далеко. И корила себя: наука-наука! А мужа потеряла! Надо было держать мужа рядом, тогда бы и не погиб. Зачем ей теперь эта наука, зачем докторская степень, если Сашеньки нет рядом! Всё тщеславие, проклятое тщеславие, загранпоездки, тряпки, съезды — конференции. А Сашенька! Так он любил её, даже не сообщил, что в Афганистан уезжает, чтобы не расстраивать, не тревожить зря жену.

Всю любовь она теперь переключила на сына Ванечку, родную её и Сашину кровиночку.

Иван, фактически постоянно проживавший у бабушки с дедушкой, рос тихим, добрым мальчиком. В отличие от своих родителей был он нескладен и даже некрасив. Всё время занимался какими-то электронными моделями и часто хлопал белёсыми ресничками, и что-то конструировал. К бабушкиной, дедушкиной и к материнской любви относился с добродушной равнодушностью и даже отстранённостью.

Как бы и сына не потерять, — волновалась теперь Мария и обволакивала его абсолютной материнской любовью, покупала ему всё, на что он тыкал пальчиком.

Мало-помалу она опять включилась в работу, в исследования, в поездки, потихоньку затягивалась душевная рана, нанесённая гибелью мужа.

Новость, которую однажды она узнала, её шокировала: её сын принимает наркотики. Сказали ей это родители, у которых Ванечка жил в её отсутствие. Но сказали так:

— Не волнуйся, было, но Ванечку показывали врачу, врач прописал какие-то лекарства, Ванечка их принимает, больше рецидивов нет.

Слава Богу! Но Мария прекрасно знала, если сын уже втянулся, то  возврата почти нет. Излечиваются только сильные личности. А Ванечка не такой — он слабенький. Но может, пока и не втянулся, а просто так попробовал.

И, тем не менее, она решила его отдать в армию. Сын, как раз,  закончил школу, собрался поступать в институт радиоэлектроники. Какая электроника?  Армия быстро вылечит! И она сама пошла в военкомат, попросила поскорее забрать сына в армию и его быстро забрали.

Иван попал служить в войска связи, куда-то под Калугу, в учебную часть.

Мария думала: Калуга — это средняя полоса России. Там войны нет, и не может быть.

А армия мозги  быстро парню вправит. По крайней мере, в этом был вполне  уверен её муж Сашенька.

 

5

А корабль и впрямь вскоре попал под аренду. Сроком на 10 лет. Пришёл новый капитан, гражданин Норвегии, над судном повесили греческий флаг — голубой крест среди голубых полос. Капитан стал набирать свою команду — старпомом был назначен грек — говорили — опытный моряк. Василию места  не нашлось.

Пошёл в пароходство. Там развели руками:

— Смотри, Василий Николаевич, какая ломка идёт кругом, люди уходят, суда в расход пускаем. Иди пока в отпуск, отдохни. Понадобишься — вызовем.

И Василий Мишин стал жить дома.

Люба, жена его, никак не могла успокоиться:

— Ты же моряк, тебе в море надо плавать, не дома рассиживать!

Василий вяло огрызался:

— Это же временно, Люба, сейчас всё устроится, и опять пойду в рейс.

— Какой рейс, какой рейс! Звонка он ждёт. А не надо уже ничего ждать. Самому надо идти в кадры и проситься. Каждый день надо ходить. Ты смотри, что в стране происходит, что в Архангельске творится! Перестройка хренова! Всех повыгоняли, пьянь одна по дворам ходит.

Но идти и просить за себя Василий никогда не умел. Он искренне ждал: ну позвонят же! Не последний он человек.

Но никто не звонил, ничего не предлагал. А жена всё корила и корила, и Мишин стал отчаиваться.

Как-то в городе повстречал бывшего однокашника по мореходке Петра Антонова. Знал, что последнее время тот ходил «вторым» на ледоколе «Диксон». Петя был маленько подвыпившим.

Василий был несказанно рад встрече с давним приятелем, Петя видно, что тоже, но разговора не поддержал. Он был странно неопрятно одет, от него дурновато попахивало, и был он давно не брит. А всегда был такой аккуратный.

— О чём говорить, Вася, — грустно промямлил Пётр беззубым ртом, — всё прошло и быльём поросло. У меня ведь теперь и дома нет, жена выгнала, бомжую я. — Он как-то жалко скривился и произнёс фразу, от которой у Мишина защемило сердце:

— У тебя пару сотен не найдётся по старой дружбе. Завтра на опохмел винца бы купить.

С деньгами у Василия тоже давненько начались проблемы, но двести рублей нашёл. Сунул Пете в карман, и они разошлись.

Пётр на прощанье помахал рукой и крикнул:

— Заходи, всегда буду рад.

Куда заходить? К бомжу. Нет у него дома.

Василий пытался устроиться в различные организации и фирмы. Но везде требовались сотрудники для банков, юристы, экономисты…  Его никуда не брали.

А однажды произошло событие, которое осталось потрясением на всю жизнь.

На улице Профсоюзной, как раз в том месте, где кучковались проститутки, он увидел среди их пёстренькой, маленькой толпы свою дочь. Лену – Алёнушку — Аленький цветочек. Ту, которую он боготворил всю жизнь, которой привозил из-за границы лучшие наряды и подарки, которая с ним всё детство секретничала, шептала ему на ухо девичьи тайны, тайны ребёнка и строго предупреждала: «Только ты, папочка, маме это не рассказывай». И всё обнимала его и обнимала своими детскими ручонками. Прикосновения её ручек так и жили вместе с Василием во время его морских походов. Правда, в последнее время, Алёнка стала более скрытной и отчуждённой.

Василий не решился подойти к дочери, стоящей посреди проституток. Может, он обознался, может, обидит её глупыми своими подозрениями, может, она просто болтает тут с какой-нибудь подружкой…

Да нет, ошибки не было. Подъехала машина, к Лене подошла какая-то женщина и указала ей, на машину. Дочь встрепенулась, помахала всем рукой, села в машину и машина уехала.

У Василия Мишина перед глазами померк свет. Его дочь — проститутка! Всё было как страшный, тяжёлый сон.

Еле передвигая ноги, он добрался домой.

А жена на него закричала:

— А что ты думал? Да, она проститутка. А как ей жить? А на какие шиши? Ты уже полгода денег домой не приносишь. Пусть хоть кем будет, лишь бы деньги зарабатывала.

Этого Василий стерпеть не мог: мать сама толкает дочь на панель. И он стукнул свою жену. Крепко стукнул. Первый раз в жизни.

Приехала милиция. Лейтенанту он объяснил ситуацию, как мог, и лейтенант уехал.

А Василий запил. Домой приходил или поздно, или совсем не приходил.

Однажды дверь ему открыл посторонний мужчина, крепкий и лысый:

— Ты кто? —  искренне  поинтересовался мужик.

— Я здесь живу, — нетвёрдо стоя на ногах, отвечал Василий.

— И я здесь живу. Люба, это кто? Ты же говорила, что у тебя никого нет.

Жена полуголая, растрёпанная, подбежала к двери и заорала на весь дом:

— У меня и нет никого. Не эта же пьянь. Убирайся отсюда пьяница  проклятый.

И захлопнула перед ним дверь.

На другой день Василий, уже трезвый, пришёл, собрал немудренный свой скарб. На кухне хозяйничала дочь Алёнка.

— Ты куда, папочка, куда ты собрался?

Она всё понимала, дочка, и всё знала и она заплакала:

— Не уходи, папа, я без тебя совсем пропаду.

Он остановился в дверях, весь бледный.

— Алёнка, доченька, я тебя очень люблю. Ты не трать себя, ты береги себя.

Губы его задрожали, и он сказал:

— Я тебя обязательно найду.

И ушёл, унося свой чемодан.

Он ушёл в  никуда.

Переночевал у старого приятеля, а на другой день уехал в Санкт-Петербург.

Жить в Архангельске ему уже было негде и не зачем.

 

6

По стране гуляла тройка — гласность, голод, перестройка — время абсолютной анархии, развала всего и вся, безудержной циничности и вседозволенности властей.

Коллектив ВНИИ естествознания был собран в актовом зале. Директор института  объявил:

— У меня для вас, уважаемые коллеги, пренеприятнейшее известие: наш институт будет в ближайшее время расформирован. Как говорится, собираем манатки. Новой России наш институт не нужен. С чем вас всех и поздравляю.

Зал зашумел, посыпались вопросы, но директор НИИ лишь горько махнул рукой и ушёл в свой кабинет.

В самом деле, институт вскоре закрыли, в здание заехала какая-то угольная кампания и Мария Ивановна Мухина, доктор наук, заместитель директора института осталась без работы.

Конечно, она воевала за себя и долго-долго обивала кабинеты высоких знакомых  и незнакомых людей. Все смотрели её послужной список, всплёскивали руками и восклицали:

— Да Вас хоть на Доску Почёта заноси, но видите ли, у нас другой профиль, нам такие специалисты пока, во всяком случае, пока не  нужны. Оставьте Ваши координаты,  и мы Вас обязательно разыщем.

А знакомые откровенничали:

— Машенька, ну что ты, ради Бога! Ты же видишь, что происходит. Нас самих-то скоро погонят, ты же видишь, всё, что научное, всё под откос. Мы же не сырьевая отрасль, к сожалению. В коммерцию надо, Машенька, в коммерцию.

Какая ещё коммерция? Мария Ивановна, отродясь там не бывала, и не знала, с какого боку к ней подступиться, к этой самой коммерции.

Была возможность уехать за границу. Там ведь не дураки сидят. Как только узнали о закрытии академического НИИ в Питере, специалистов, которых научный мир знал, стали приглашать на работу в зарубежные научные центры. И Марии Ивановне звонки пошли, и было уже два-три официальных письма с просьбой переехать на Запад. Предлагали хорошие оклады, профессорские должности. И она бы, конечно, уехала. Надоели ей и бардак, и грязь, царящие в России, уехала бы туда, где уважение к личности, спокойная жизнь, где реальная наука.

Но родители, престарелые люди. Она — единственная дочь, нежно любящая этих стариков. Куда уедешь от этой любви, как их бросишь. На кого? Государства, которое заботилось бы о стариках, уже нет.

А сын Ванечка, это добрейшее, беспомощное существо, живущее в мире какой-то электроники и фантастики. Оторванный от реальной жизни, всю жизнь проживший в путах, всеобъемлющей, родительской любви. Как же уехать, когда  он служит в Армии и нуждается в материнской поддержке.

Она осталась

С работой долго не везло. И вот, наконец, она устроилась. Её пригласил к себе давний сослуживец. Уйдя из института, он выращивал и продавал всяких там мышей, крыс, сусликов и прочих кротов. Мария Ивановна с удивлением узнала, что на этих тварей огромный спрос, что на рынках они уходят влёт.

Когда Мария впервые пришла в питомник, где выращивались зверюшки, её удивил неприятный запах, висящий в  помещении. После первого раза Марию подташнивало, и она чуть было не отказалась работать здесь. Но потом вдруг привыкла. Её постепенно увлекало то, что мыши и крысы —это такие же, как все живые существа, что они могут болеть, тосковать, что и у них может быть плохое настроение, что они так же как все животные привыкают к людям и любят тех, кто их кормит.

 

7

Первым делом Василий сходил в кадровую службу Балтийского морского пароходства. Но там замахали руками: Вы же видите, что происходит, все корабли распроданы! БМП практически, больше не существует. Капитанов — не можем никуда устроить…

Обошёл всех старых знакомых: с кем работал, с кем учился в академии имени Макарова. Практически все они ушли из торгового флота и горемыкали все — кто в каботаже, кто в такси, кто в неких фирмочках непонятных, а кто-то и спился, заливая зелёную свою печаль.

Не нашёл Василий Николаевич Мишин в Питере работы. Ну, что в дворники идти?

Пошёл бы он уже и дворники — надоело без денег болтаться по жизни, побираться у хороших людей. Но однажды увидел объявление: в ЖЭК какой-то требуются кочегары.

Почему бы и нет.

Пришёл в тот ЖЭК. Там его приняли. Вглядывались сначала внимательно, потом какая-то тётка сказала:

— Да нет, вроде не пьющий, да и трудовая у него то что надо. Давай возьмём его с испытательным сроком.

Объяснили ему, что очень тяжело теперь с кадрами, доверить мало кому можно, а работа серьёзная, с огнём связана.

Дали ему угол в густонаселённой коммуналке — Василий и предположить не мог, что до сих пор водятся такие — в старом доме, стоящем в глубине питерских проходных дворов.

Комната грязнущая, вонючая будто в ней псарня была, а не человеческое жильё. Василий долго шквабрил её, скоблил, чистил, мыл, выносил десятками килограммов грязный хлам. Привёл в более — менее божественный вид. И пошёл на работу.

А работа была, что ни есть кочегарная: широкой совковой лопатой загребай побольше уголька каменного и кидай его в топку. Поддерживай ровное давление в котле, да подвози к топке побольше запаса, из основной кучи, чтобы каждый раз за ним не бегать.

Можно и побегать, и подумать. Начал потихоньку обвыкать.

Как-то раз поздно вечером в дверь робко постучали. На пороге стояла пьяненькая, грязненькая, сухонькая чувырла. То ли женщина, то ли маленький мужичок. Лицо серое, будто в глиняных подтёках, под глазами старые тёмно-синие разводы от постоянных синяков.

— Здравствуйте, — хриплым басом сказала чувырла. — А меня зовут Валя. Вы меня не помните?

— Валя — это он или она? — Василий так пока и не рассмотрел пол визитёра.

— Женщина, конечно, — даже кокетливо пробасила Валя и поправила то место, где у неё должна быть чёлка, — Ну так впустите, наконец, женщину, вы же галантный мужчина, наверное.

Она зашла и села на стульчик. Сидела, покачиваясь, и стала что-то говорить, говорить.

Из рассказа её он понял, что раньше здесь работал Геня, и он пускал её переночевать. Потом Геня умер, потому что выпил какого-то плохого спирта и вот теперь ей надо переночевать, а дома у неё нет, и она не знает, что ей теперь делать.

Василию очень не хотелось впускать кого-то на рабочее место, это запрещено инструкцией, да и уж больно страшная она, эта Валя…

— Ладно, располагайся вот там, в уголке. И Валя стала у него жить. Особо он с ней не разговаривал поначалу, но постепенно узнал. Что Валентина, хоть и пьющий, но вполне хороший человек. Душа у неё хорошая.

Она оказалась коренной ленинградкой из средней интеллигентной семьи, сохранившая манеры этой семьи. Она говорила примерно так:

— Васечка, я нашла Вам рюмочку. Извольте выпить её с дамой приятной наружности. Дама будет вам весьма благодарна.

Это не было кривляние,  она так говорила, эта старая питерка.

Валентина работала раньше медсестрой, потом у неё умерли родители, затем она продала за бесценок квартиру и спилась. Потеряла всё.

И Василий — её зауважал — эту бомжиху. Он сводил её в баню, купил недорогую, но справную одежду. Правда, она её быстро запачкала в каких-то подворотнях и запачкалась сама.

Однажды она привела компанию бомжей, очень попросила их не выгонять, и Василий их не выгнал.

Они долго пили, и Василий пил вместе с ними, шумели, пели нескладные, но хорошие песни. Соседи нажаловались на шумную компанию и приехали сотрудники ЖЭКа.

Василия выгнали с работы.

Валя приютила Василия, и он с нею и ещё несколькими такими же клошарами жили на чердаке дома,  готовящегося под снос. Ели какую-то дрянь, пили какую-то отраву.

Василий погибал и, понимал это в минуты протрезвления, но знал, что идти ему больше некуда и всё начиналось вновь.

В сбившейся кучке бомжей, Василий, был за старшего, потому что умел драться. Когда их чердак пытались занять другие бродячие ватаги, Василий выходил вперёд, и лупил всех кого попало. Бил Василий и своих, если кто-то был пойман на воровстве или крысятничестве. Его уважали.

Как-то раз пьяная ватага устроила на чердаке пожар, еле удалось его потушить. Но примчались пожарные, которые и вызвали милицию.

Василий, крепко выпивший, пытался защитить от милиции своих. Но его так избили, что он потерял сознание.

Очнулся в милицейском «зверюшнике», стал кричать, биться о стены и об решётку. Его ещё раз отколотили резиновыми палками и он опять потерял сознание.

Утром его не могли привести в чувство. Он хрипел, и изо рта шла пена.

Василия отвезли в больницу.

Он лежал на спине голый, лицо и тело его были синими, в тёмно-бордовых кровоподтёках и открытых ранах. И пожилая медсестра, размазывая по телу йод и накладывая пластыри, охала и сокрушалась:

— Надо же, матушки мои родненькие, такой статный мужчина, а бомж поганый. С милицией учудил драться, нате вам! Вот поганец!

Василий не приходил в себя почти двое суток. Когда открыл глаза и увидел белые стены, подумал, что он в морге. Тела своего он не чувствовал. Эта догадка ему понравилась: значит всё позади и не будет больше никаких кошмаров.

— Мёртвый я, мёртвый! — закричал он радостно.

— Да живой, ты живой, — возразили ему соседи по палате.

И Василий Мишин впал в депрессию. Больше он ни с кем не разговаривал, только стонал от боли во всем теле. А ночью связал две простыни, сделал из них петлю. Другой конец закрепил на крюке под потолком, поставил под ноги тумбочку, встал на неё, сунул голову в петлю и ногами отодвинул тумбочку в сторону.

Петля стянулась и он повис. Он висел так долго и никак не мог умереть, потому что простыня она и есть простыня. Это же не верёвка! Он хрипел, сучил ногами по стене, но окончательно задохнуться не мог, как ни старался.

Все спали, но один товарищ по палате решил сходить по малой нужде и уже подошёл к двери, когда в темноте разглядел эту картину… Он обхватил Василия за ноги, поднял его кверху и завизжал на всю больницу:

— Помогайте, мать вашу, помогайте!

Василия полумёртвого всё же откачали.

А утром отправили в психо-неврологический диспансер, что в простонародье именуется сумасшедшим домом

 

8

Рядовой  Иван Александрович Мухин, после окончания учебного курса в городе Калуге, был сразу же направлен в Чечню. Ему не пришлось там бегать с автоматом и лезть под пули, потому что его маленькая часть располагалась в тихом, неприметном месте, солдаты и офицеры были специалистами в области электроники и занимались разведкой – прослушкой эфира, перехватом переговоров, которые вели между собой банд- формирования. Конкретные обязанности Ивана заключались в несении  дежурств с наушниками на голове, фиксировании всего, что происходило в эфире, немедленном докладе обо всём заслуживающем внимания дежурному офицеру. Часто, когда наши или чеченцы начинали операции, давались и отрабатывались конкретные вводные: обратить особое внимание на то и на это, не пропустить такие-то ключевые слова, обозначающие какие-то манёвры и т.д.

Служба, в целом у Ивана получалось, претензий к нему не было. И он, рапортовал матери, о своих успехах в частых разговорах по телефону: благо связь всегда имелась.

Но кроме дежурств так же неотвратимо существовал и отдых.

Ваню тянуло к наркотикам. Он их системно попробовал ещё до армии. Тогда всё кончилось семейной встряской  и тем, что отбил охоту к ним какими-то препаратами знакомый семье врач. Теперь эта тяга была непреодолимой.

Он понимал: если кто узнает, то он вылетит из хорошей части в три секунды, попадёт, как говорится, на передовую, где его и ухлопают в первом же бою…    Надо действовать осторожнее. К кому подойти? У кого попросить?

В части это невозможно: особисты так и шныряют. Да и вряд ли кто-то с этим связан среди его сослуживцев. Надо попытаться найти кого-то извне. Местные жители наверняка раздобудут. За деньги всё можно. А мама денег пошлёт сколько надо.

Часть была связана только с одним местным жителем – водителем Ахметом, добрым и весёлым парнем,  красивым, смуглым чеченцем, который примерно раз в неделю привозил цисцерну с водой для кухни.

Мухин выбрал момент и подошел  к Ахмету. Помялся, говорить было боязно.

— Да говори чего надо, — не укушу, — засмеялся Ахмет.

— Мне бы порошок этот, белый.

— Какой порошок? Кокаин что ли, — громко воскликнул Ахмет и опять засмеялся.

— Ну что ты кричишь! Да, да, да!

— А сколько?

— Чего сколько? Денег?

— Порошка сколько?

— Ну не знаю, чтоб хватило.

— Ну, значит грамм сто. Но это дорого.

— Сговоримся.

— Ладно, через неделю  жди.

Иван постоял, глядя как Ахмет садится в машину. Он здорово трусил, такая ситуация…

— Ахмет!

— А.

— Смотри, чтоб никому.

— Не волнуй ся. — сказал Ахмет. – Я ведь уже совсем взрослый.

Через неделю Ахмет ему сказал:

— Сам я не могу. Сам понимаешь, боюсь работу потерять. Через полчаса подъедут «Жигули» зелёного цвета. Стой за оградой, ребята надёжные, привезут, чего просил, не бойся.

Через полчаса подъехала машина, открылось окно, Ивана поманили пальцем. Бородатый чеченец ему сказал:

— Садись на заднее сиденье, сторгуемся.

Иван сел  и его увезли. Так он попал в плен.

 

С завязанными глазами его привели в какой-то подвал, там глаза развязали и долго допрашивали. Его даже не били. Иван и так рассказал всё, что знал и про перехваченные переговоры и про сослуживцев. Он просил только одного: кокаин.

И ему дали, и потом давали много — много раз…  Он это заслужил.

И только однажды, дали позвонить матери.

 

9

Сын куда-то пропал. Вот уже сколько времени не звонит, не пишет. Казалось бы всё нормально: да, Чечня, но хорошая часть, служба не опасная. А кругом столько разговоров про плен, про чеченские зверства, про выкупы…

Еле дозвонилась до командира части, благо сын телефон ей передал.

Тот честно сообщил, что Иван Мухин, в самом деле, бесследно исчез, никто не видел, как это произошло.

— Не волнуйтесь, Мария Ивановна, — заверил майор. — Специальные органы, да и мы тоже принимаем все меры к розыску. Найдём Вашего сына, не волнуйтесь.

Как не волноваться: единственный сыночек, кровинушка, беспомощное, милое существо…

Проходили дни – ни слуху, ни духу. Она обращалась во все возможные инстанции: в министерство обороны, Федеральную службу безопасности, Комитет солдатских матерей…

Отовсюду или молчание, или пустые слова, ничего не значащие.

И она решила искать сама.

Ехать в Чечню, но где там искать? Там идёт война. И тут в Комитете солдатских матерей ей дали тайком, под большим секретом телефон  человека из Чечни, который в Питере является главным по пленным. К нему можно подойти, дать имя, а он уже в Чечне разыщет солдатика, если тот действительно в плену. Но сказали, что за это надо будет заплатить.

— Ладно, ладно, — замахала руками Мария Ивановна, — лишь бы помог. Займу, конечно.

Чеченец сам к ней подошёл, когда она сидела на скамейке рядом с памятником Пушкину.

Взял бумажку, прочёл:

— Тут только номер войсковой части и имя. А где стоит эта воинская часть?

— Точно не знаю, где-то под Хасавьюртом.

— Там места много, — поморщился чеченец. — Ладно, найдём — дороже заплачешь. Данных слишком мало. Так, а залог принесла для закрепления наших добрых  взаимоотношений?

Она протянула ему деньги. Чеченец небрежно их скомкал, сунул в боковой карман.

— По результатам буду звонить сам. Меня тревожить не надо.

Мария Ивановна уже и не надеялась на эти самые результаты, но примерно через две недели чеченец дозвонился и предложил ей встретиться. Материнское сердце билось как синица в клетке:

— Неужели какие-то добрые вести?

Он ей сообщил, что сын найден, но ехать за ним не надо.

— Он ведь военнослужащий. Мы вернём его прямо в часть. Пусть дослуживает свой срок, тогда и вернётся.

Чеченец помолчал и жёстко глядя ей в глаза сказал:

— Но пока деньги не заплатишь, сына мы в часть не привезём.

— Когда надо деньги отдать?

— Да хоть сейчас.

— Сейчас нету. Завтра можно?

— Можно и завтра, — равнодушно ответил чеченец.

— Всё, я пошла деньги собирать, — заторопилась Мария. И уже засуетилась, повернулась, чтобы уйти.

— Это хорошо, что никаких гарантий не требуешь, — сказал с надменной улыбкой чеченец.

— Я Вам верю, — нашлась Мария Ивановна.

— А что тебе остаётся делать, мамаша, — уже без улыбки пробурчал чеченец.

Она собирала деньги весь день, весь вечер и всю ночь. Сняла с книжки все сбережения. Друзья говорили: ты сумасшедшая, разве можно верить какому-то незнакомцу, да ещё чеченцу.

— А мне ничего не остаётся делать, — решительно всем заявила Мария.

Сына и в самом деле через два дня кто-то привёз к воинской части и выбросил из машины. Но командир в/ч, когда сообщил об этом Марии Ивановне обмолвился, что сын её, правда, «какой-то не в себе». Но сказал, что отдаст его медикам, а те разберутся.

Тут уже Мария Ивановна не выдержала, бросила всё и сорвалась в поездку, прямо в Чечню.

Найдя сына в медицинской части, лежащим на койке, она бросилась перед ним на колени и заголосила, по-бабьи, навзрыд:

— Сыночек ты мой родненький! Чего же тебе пережить-то довелось! Ты ведь слабенький такой, кровиночка моя! Не брошу тебя теперь никуда, не отпущу тебя ни на шаг от себя…

А сын, бледненький, высохший, лежал и гладил маму по голове:

— Всё хорошо будет, мама, всё хорошо. Как хорошо, что ты приехала ко мне.

Его комиссовали из армии с диагнозом «ограниченно годен к военной службе» и Иван приехал домой.

Мать вся радостная, возбуждённая, бегала по квартире всплёскивала руками и словно бы пела, всё восклицала и восклицала:

— Ванечка, дорогой ты мой! Отдыхай, отдыхай, наотдыхайся всласть! А потом на работу мы тебя устроим! Ты ведь умница у нас такой! А  потом мы с тобой учиться будем! И это надо, Ванечка! Надо ведь! Как же без образования такому умному человеку!

Безудержная радость встречи прошла, к сожалению скоро.

Иван всё лежал и лежал с потухшим взглядом, потом вставал и молча уходил куда-то, затем снова лежал… А взгляд безжизненный, отрешённый. Иногда становился весёлым. Даже пел под гитару что-то не вполне  осмысленное. Пел песни, в которых слова были не связаны и лишены смысла.

Мать с ужасом осознала: её сын болен наркоманией, причём в тяжёлой форме.

Она опять начала бегать по друзьям, по знакомым врачам. «Что делать? – спрашивала она у всех».

Все однозначно рекомендовали ей: парня надо лечить в стационарных условиях.

Иван и не сопротивлялся. Он и сам понимал, что ему надо лечиться.

И его положили в наркологическое отделение психоневрологического диспансера, что в просторечии именуется сумасшедшим домом.

 

10

Для Марии Ивановны Мухиной настали совсем уже чёрные дни. Как же она упустила своего сыночка, дорогого Ванечку, когда это произошло? Ведь в Армии служил! Проклятая война! Проклятый плен!

Все минуты и секунды её жизни состояли теперь из страданий по сыну и забот о нём: как вылечить  хрупкого  её мальчика, попавшего в такую беду, как помочь ему? Где найти средства, способные поднять его на ноги? Все ей говорили: нет таких средств! Наркоман не поддаётся лечению, если у него нет силы воли, и он сам не будет помогать своему организму. Должен быть сильный характер.

Должен, должен! Да где взять такой характер Ванечке Мухину, если он всё детство был на попечении  бабушки с дедушкой, если ему всё время было всё позволено. Не выработал Ванечка такого  характера.

Мать рассуждала так, но и успокаивала себя: да нет же! Природа возьмёт своё. Молодой организм должен бороться и победить! Всё должно быть хорошо.

Она разрывалась между работой и больницей, убегала в неё при первой же возможности, старалась больше быть рядом с сыном.

Однажды руководитель питомника её начальник, видя материнскую беду, сам предложил:

— Мария Ивановна, возьмите отпуск на пару недель, побудьте с сыном. Мы ведь все понимаем.

И она устроилась санитаркой в отделение наркомании, благо была такая возможность у больницы, и всё время теперь была около сыночка.

Главный врач больницы, узнав про это, сам прибежал посмотреть на такой необыкновенный случай: надо же доктор наук работает санитаркой! Изволил пошутить:

— А я смотрю, откуда такая чистота и санитария образовались в отделении наркомании. Здесь просто образованные люди теперь следят за чистотой. — Потом пошёл вместе с матерью к её сыну, внимательно и дотошно его осмотрел, а в конце покачал головой:

— Бороться надо за своё здоровье, молодой человек, помогать нам надо. Без Вас нам трудно справиться с вашей болезнью.

Больница — больницей, а люди — везде люди. Санитарка из соседнего отделения Люда Назарова уже несколько раз просила подменить её в ночные часы – поухаживать за тяжелобольными, последить за порядком. Молодая она — Люда, видно так у неё складывается личная жизнь – что тут поделаешь.

И Мария Ивановна соглашалась.

Одним из тяжело больных, был какой-то бомж. Он отталкивал, отшвыривал все лекарства, когда не спал, всё время подвывал, дрался с врачами, а иногда дико орал:

— Хочу умереть! Хочу умереть! — зверюга какой-то.

Мария Ивановна не очень-то разбиралась в этих самых бомжах. Она видела их, конечно, на вокзалах, да около помоек. Вечно в каком-то тряпьё, несусветно грязные, с сивушными мордами и почему-то все маленькие. Может, приниженный жизнью и людьми человек, таким и становится — маленьким.

Этот же какой-то не такой, не похоже на человеческий мусор: высокий, стройный, видно, что сильный мужчина, с правильными чертами лица, с пучками проседи в длинных волосах. Да только взгляд дикий, отчаянный, звериный, даже равнодушный по отношению к окружающему миру, повадки ощетинившейся рыси, загнанной в угол. И всё же, как показалось Марии, этот бывший бомж совсем не походил на человека, утратившего своё достоинство, самого себя превратившего  в элемент жизненной свалки, в отброс.

Но Марии Ивановне особо и некогда было разбираться с этим и другими больными. Пациенты сумасшедшего дома — люди не очень-то интересные с точки зрения нормального человека. Это другой и, в общем-то, страшный мир.

По-настоящему её занимал только один пациент — её сыночек Ванечка, который, прямо скажем, на поправку не шёл, а периоды ломки, возникавшие между серией уколов, становились всё критичнее. Он очень страдал и врачи вводили ему сердечные препараты, так как сердце у него было слабое и работало с большим напряжением. На появление рядом матери он теперь реагировал очень вяло.

— Слишком большой период отравления организма был у него, — объяснили врачи. — Реабилитация проходит тяжело.

Мать стала серьёзно опасаться за его жизнь.

А с тем странным бомжом ей всё же пришлось столкнуться в, прямо скажем, не совсем приятной ситуации.

Она опять дежурила вместо Люды и катила тележку по коридору между кроватями. Собирала использованную посуду, мусор, брошенные бинты… В палате стояла ночная тишина, прерываемая храпом, сонными голосами, да разговором  больного, говорившего самим с собой, практически никогда не спящего.

И краем глаза она увидела, как тот самый больной встаёт и выходит в проход между кроватями — как раз за ней — и, наклонившись, начинает разбегаться. Конечно, с натяжкой это можно было назвать разбеганием, так как от транквилизаторов больной еле стоял на ногах. И Мария Ивановна успела упасть прямо ему под ноги. Наверное, больной хотел с разбегу удариться головой о стену.

Он упал, растянулся по полу. Мария Ивановна закричала, прибежали медсёстры, дежурный врач. Больной отбивался, махал руками. С трудом надели на него смирительную рубашку.

А он, лежал и извивался, глядел на Марию Ивановну лютыми, налитыми кровью глазами и кричал:

— Я убью тебя, сука! Я убью тебя! Ты мне помешала, помешала!

На другой день она сказала Люде Назаровой:

— Всё, я больше не буду дежурить вместо тебя. Мне страшно.

Но историю болезни странного больного она всё же прочитала. И кое-что узнала про него …

И как-то раз она сама пришла к нему в палату, села на приставной стульчик и сказала:

— Послушайте, Василий Николаевич, у Вас, конечно, скверно на душе и на сердце, я знаю, но Вам нечего делать в этой больнице. Вам надо встать и идти работать.

А Василий лежал на спине, с открытыми глазами, уставившись в одну точку на белом потолке, и молчал.

Так она и ушла.

А Василий её услышал…

Впервые за долгое-долгое время, считай, вечность, с ним заговорили по-человечески. Заговорила эта странная женщина, которая не захотела его смерти.

И Василий стал её ждать.

 

А она не могла придти, потому, что у неё умер сын. Ванечка скончался во время очередной ломки. У него не выдержало сердце — оно было слишком слабеньким.

Мать в безутешном горе, похоронила сына на Пулковском кладбище совсем близко от братской могилы, где лежал её муж майор Александр Вожляков.

Теперь она стала совсем одна, и ей осталось только горевать, да посещать могилки родителей, мужа и сына. Да ходить на работу в питомник.

И ей позвонила Людмила Назарова.

После разговоров о том, да сём — ведь они почти подружились — Люда вдруг сказала:

— Мария Ивановна, а Вас тут ждут.

Она и в самом деле не поняла, кто её может ждать в психо-неврологическом диспансере.

— Да, Мишин этот, ну бомж, помните. Перестал орать, теперь молчит и просит, чтобы Вы пришли к нему.

Вот те на! Она и забыла всё, как страшный сон. Но Мишин этот и вправду почему-то запал в сердце. Сильный он человек, хотя и болен страшно. Вылечить бы его.

И она пошла к нему. Купила фруктов и пошла.

Василий Николаевич спал, лёжа на спине. Густые длинные волосы, с кистями проседи разметались по подушке. Красивое лицо, оттенённое синеватой бледностью, было напряжённым, будто ему снилось что-то тяжёлое.

Мария Ивановна сидела на стульчике молча, ей было интересно глядеть на спящего Мишина, который раньше всё время кричал.

Мишин открыл глаза внезапно – наверно почувствовал её взгляд.

— Здравствуйте, — улыбнувшись, сказала Мухина.

Вероятно, он сразу не поверил, что она пришла к нему, и какое-то время глядел на неё испуганно, недоумённо, словно не  верил своим глазам.

Наконец, в лице его прорезалась кривоватая гримасса, что-то вроде улыбки. И он кивнул головой. Он был рад её видеть.

— Что Вам от меня надо? – наконец спросил он, словно выдавил из себя эту фразу.

Марию Ивановну фраза эта задела, неприятно задела. В самом деле, чего она припёрлась, будто напрашивается. Она стала вставать со стула, чтобы уйти, чтобы прекратить эту глупую ситуацию.

Но он взял её за руку.

— Вы, наверно, успешная женщина, это видно, а я всего — навсего бомж, всеми брошенный человек.

— Я хочу, что, что бы Вы выздоровели и жили нормально.

— Правда, хотите?

— Правда, — искренне сказала Мария Ивановна.

— Тогда станцуйте.

А-а, что ей терять в этой жизни, она уже всё потеряла, и Мухина вскочила как озорная девчонка и, в проходе между рядами больничных коек задорно и весело отчеканила своими каблуками «танец с саблями» армянского композитора  Арама  Хачатуряна. Этот танец она помнила ещё со школьной самодеятельности. Больные ей захлопали. Вбежала на шум медсестра, но, увидев происходящее, зааплодировала сама.

— Теперь спой, — серьёзно сказал Мишин.

Вместо того, чтобы обидеться, Марии Ивановне стало весело, и, хотя пела она плохо, с чувством исполнила два куплета школьной песни «Широка страна моя родная». Дальше песню она не помнила. Ей опять захлопали.

А Василий Мишин заплакал, заплакал навзрыд. Наверно это были слёзы очищения, слёзы выздоровления. Он убедился, что Мария, в самом деле, хочет, чтобы он вернулся в жизнь.

Он плакал, а она сидела рядом и гладила его волосы, и больные смотрели на них недоумённо.

Потом Мария Ивановна стала часто к нему приезжать, и они подолгу сидели на скамейке в больничном парке и всё говорили, говорили. Не могли наговориться.

Василий с тех пор быстро пошёл на поправку.

 

11

— Вот такая история, — сказал мне помощник капитана. Мы выпили ещё вина, попрощались, и он ушёл спать в свою каюту.

А я, очарованный и взволнованный этой историей долго ещё сидел на скамейке верхней палубы.

Стояла прохладная, июльская, балтийская ночь. Огромный корабль почти бесшумно раздвигал морскую поверхность. Отсюда, с такой высоты, не слышно было и плеска разрезаемых волн.

 

Туча, проглотившая солнце, давно уползла за тёмную морскую кромку. Солнышко всю ночь будет греть холодную тучину утробу, и она, обогретая, довольная, ранним утром откроет огромную свою тёмно-синюю пасть и оттуда опять выпорхнет весёлое солнышко, блистая золотистыми своими боками и озирая просыпающийся мир.

Но это будет утром. А пока в тёмном звёздном небе висел ярко-серебристый месяц. На нижнем остром конце его серпика висела на тоненькой серебряной ниточке молоденькая звёздочка, ещё совсем ребёнок. Она качалась на звёздной качельке, и говорила мне:

— Ну, вы, там спите, люди, спите, а я пока пошалю.

А вокруг раскинулось огромное, бесконечное море. И из самого дальнего далека, от самого чёрного морского горизонта бежала ко мне вся разбрызганная на маленькие блёстки лунная дорожка. Так и хотелось ступить на неё босыми ногами и всласть набегаться, позвенеть этим серебром.

 

Утром, в порту Хельсинки мы выехали из чрева парома.

На пирсе увидел я Мишина в группе людей, подошёл, чтобы попрощаться.

— Это Павел, наш пассажир и мой попутчик, — представил меня он. — А это прошу познакомиться, — и он указал на статную моложавую женщину, — моя жена, моя Марьюшка, Мария Ивановна.

Ещё рядом с Мишиным, стояла молоденькая, эффектная, явно похожая на него самого, женщина. Она держала на руках мальчишку лет двух от роду.

Василий Николаевич обнял её за плечи и представил:

— Это моя дочь Алёна Васильевна, она же Аленький цветочек.

— А это наш внучек Вася — Василёчек, — вмешалась в разговор Мария Ивановна и пощекотала Васину пятку. Тот улыбнулся и погрозил бабушке пальчиком.

И от радости встречи у всех стоял весёлый блеск в глазах.

 

Потом мы с женой Мариной ехали в Питер. Я вкратце рассказал ей эту историю.

Марина задумалась и потом сказала:

— Ты заметил, какие в этой семье у всех радостные лица. Это счастливая, вечная семья!

 

А я ехал и думал: «Какие испытания может вынести человек на пути к нормальной жизни!» И почему-то больше всего было радостно за внука Васю. Он родился в хорошей семье.