Илья Лукич морщит загоревшее, обветренное лицо и, скобля ногтем воблину, довольно покрякивает, ёрзает по табуретке. Всем своим видом выказывает радость оттого, что опять приехал «сусед», как именуюсь у него я, что можно будет снова по вечерам покалякать, перекинуться в «дурачка», в котором Илья Лукич мастер непревзойдённый. Мы сидим в моём не протопленном ещё доме, попиваем привезённое мною жигулёвское и уже калякаем о том да о сём. Неторопливо судачим и о предстоящем небывалом сенокосе, потому что травы в этом году самолучшие, и о селёдке, которая «куда-то деется», и нынче рыбакам трудно по ней брать план, и о сыне Ильи Лукича Саньке, который удумал жениться до армии, а теперь вот взяли, и жена его Галинка, должно быть, загуляет.
— Как думаешь, Василий, загулят али нет? — спрашивает меня сосед явно с надеждой, что я утолю его сомнения. Я бы и рад, да не могу поручиться за Галинку, потому что ни разу в жизни не видел её.
— Загуля-я-т! — И Илья Лукич с обречённым видом пригубляет стакан.
Чтобы перевести разговор в русло, более приятное для нас обоих, я интересуюсь:
— А как Мишка, поживает, дядя Илья?
Но это тоже не вызывает у Ильи Лукича обычного возбуждения, хотя речь и идёт о его собаке. Видно, что тема досадная. Он лишь вяло машет рукой:
— Аа-а, никак уж. Решил я его.
Я таращу глаза:
— Как это?
— Как собак решают. Кокнул, да и всё.
Тут я начинаю всерьёз волноваться.
— Да ведь он красавец у тебя был, умница! За что ты его?
— Кобель он был, кобель.
— Ну кто же за это?..
Илья Лукич нервничает, видно, что ему неохота о Мишке. Но я, наверно, в таком замешательстве от услышанного, что он рассказывает:
— Сам знаешь, какой он был. Ни одной проходу не давал, как время у той подходило. А тут весной пристал к Зосимкиной Стрелке. Ну а та чистопородная, ты ж знаешь. Как её, это, сибирская западная.— Сосед почмокал губами, помолчал. — Зосимка её на повети закрыл. «Не допушшу, говорит, породу портить». Дак Мишка, дьявол, подкоп под поветью сделал, а до суки добрался…
…Наши с ним отношения развивались далеко не гладко. Когда я после долгой отлучки приехал той осенью в деревню и увидал у соседа этого необычного для здешних мест пса, целый день ходил вокруг него и восторгался. Всё-то было у него, что называется, не как у людей: голова лобастая, короткоухая— волчья, окрас — совершенно белый, а размеры просто поражали раза в полтора крупнее любого здешнего кобеля. Белый волк да и только! Только хвост, настоящий «калач» лайки, свидетельствовал о том, что хозяина его не надо путать с каким-нибудь там неведомым доселе лесным хищником.
Мишка довольно равнодушно, если не сказать наплевательски, отнёсся к моим восторгам, потом, выказывая крайнюю снисходительность, пришёл ко мне в гости и с независимым нахальным видом сожрал кулёк пряников, которые я высыпал перед его симпатичной волчьей мордой.
Дни в отпуске летят как прекрасные мгновения; Чтобы не терять времени попусту, я решил на следующее же утро пройтись по Старым Логам за рябчиками. Встал на зорьке, быстро собрался и вышел за деревню. Уже вошёл в лес, когда услышал за собой топот о промёрзшую за ночь землю: меня догонял Мишка. Хотя и надо было теперь менять дневные планы (какие уж тут рябчики, когда с тобой собака? Встретишь выводок — перегоняет всех сразу), однако я обрадовался. Ведь Мишка сам вызвался идти со мной, совсем не знакомым для него человеком, и тем выказал мне доверие, а может, и уважение. Я должен был это оценить. Решил идти за Бекетов Мох на Брусничные Угоры. Там всегда жили глухари.
Мы шли с Мишкой без дороги через косогорье, поросшее можжевельником и высоким осинником. Я вдыхал прохладный воздух осеннего леса, напоенного крутыми, настоянными запахами, и на сердце лежала радость новой встречи с родными местами. Мишка восторгался не меньше меня и носился по лесу неустанно. Истосковался по охоте, — понимал я собаку, — хозяин-то ружья в руках давно уж не держал. Пёс пустился тем временем в заядлый поиск: натыкался на наброды и ходил кругами мягкой размашистой рысью, пригнув к земле огромную свою голову и насторожив уши. Иногда с его стороны слышались хлопки взлетающих, крыльев и даже одиночные басовитые Мишкины взлаивания. Сердце моё в такие мгновения отбивало в груди ликующую барабанную дробь. Но Мишка смолкал; видно, поднимал с земли тетеревов и рябчиков, а те редко сидят, «под собакой». Лишь перед мхом, когда пошёл негустой сосняк, он залаял впереди вязко и задиристо.
Хоть руки и дрожали от напряжения и нетерпения, я сделал подход по всем правилам: тщательно подкрался, высмотрел низом, куда лает Мишка, и, осторожно выглянув из-за дерева, долго шарил глазами по высоченной ёлке. Глухаря на ней не было: обычно его огромное чёрное туловище хорошо выделяется на фоне хвои. Но Мишка лаял с остервенением, морда его была устремлена в одну точку. В конце концов я вышел из-за укрытия и, уже обходя осторожно ель, разглядел беличий хвост, свисающий с лапины на самой макушке. Стрелять белку не хотелось: едва ли «дошёл» ещё мех, но Мишкины усилия надо было как-нибудь вознаградить, и я, отойдя подальше от дерева, чтобы не портить сильно шкурку, поднял ружьё…
Всё происшедшее потом запечатлелось в памяти кадрами комедийного фильма с драматическим финалом. Сначала я увидел, что белка надаёт. Следующий кадр: она почему-то в пасти у Мишки и тот смотрит на меня, весело скаля зубы. Потом я не терпящим возражений тоном кричу ему: «Фу, фу!», но Мишкина пасть делает глотательное движение, и хвост белки исчезает за двумя рядами великолепных, оскаленных в смехе собачьих зубов. Затем я страшно злюсь на Мишку и бегаю за ним с хворостиной…
В ту осень я больше не брал его на охоту. Да он и сам не стремился. И когда я с ружьём на плече спозаранок проходил мимо взвоза, под которым он обычно спал, Мишка чуть приподнимал голову, сонно открывал глаза и начинал сладко потягиваться, выказывая полное равнодушие. А однажды дал выволочку какой-то деревенской собачонке, которая за мной увязалась. Это меня и возмутило и развеселило: «Надо же, ни себе ни другим!..»
— Зосимка подкараулил, да и треснул Мишку слегой по загривку. — Дядя Илья скрипит чешуёй, запивает жигулёвским. Остренький кадык его при этом бойко бегает по длинной, давно уже не бритой шее, словно поршень заборного насоса. — Заболел псина. Лежит на повети да стонет, лежит да стонет. Из уха у ево потекло, провонял совсем. Ну, я думаю, куды дальше? Да и Анисья, жёнка моя, востребовала: «Изведи, и всё!» Ну куды дальше? Дальше некуды.
Соседу в тягость разговор о Мишке и, со смаком хлопнув о стол очередной пустой бутылкой, он решительно встряхивает плечами.
— Ну чего всё об ем да об ем. Чего было… Давай, сусед, обо што другое покалякаем.
Ни о чём другом мне с дядей Ильёй говорить сейчас не хочется, и я будто не замечаю его решимости.
— А лечить, выхаживать как-нибудь ты его не пробовал?
Дядя Илья кипятится, похоже, всерьёз.
— Ну, Василий, ну как ты не понимаешь! Он же провонял весь, а Анисья, мать её, пристала как банный лист: «Изведи да изведи!»
Я понимаю, что мои вопросы о Мишке сейчас некстати, что нельзя так с соседом, что можно обо всём узнать и потом, постепенно, когда обживусь, но нервничание Ильи Лукича мне доставляет в эти минуты непонятное удовлетворение.
— А чем кончилось-то, дядя Илья?
Вот заталдычил — как да чем, — машет устало рукой сосед. — Тем и кончилось, что смастрячил я капронову петельку, да и пошёл за ним…
…В следующий раз, после той осени, когда у нас с Мишкой так и не сложились отношения, я приехал в деревню не один, а со старым приятелем, тоже заядлым охотником. Стояла та нежная ароматная пора входившей в силу осенней поры, когда ушедшее бабье лето почти растрясло уже золото с ещё недавно богатых берёз, и только на нагретых за лето солнечных склонах угоров догорали последние пожары обожжённых морозами рябин и осин.
Мишка словно забыл о прошлогоднем разладе, и мы, выйдя на следующее утро из дома, увидели его у крыльца. Морда у Мишки выражала самое искреннее к нам расположение и радушие, хвост приветливо летал из стороны в сторону. Он, улыбаясь, поднялся с земли, отряхнулся и нетерпеливо запританцовывал, будто высказывал всем видом: ну и спать же вы, ребята, заждался я…
— Не-е-е! — сразу заволновался мой напарник, ещё
в городе наслышавшийся от меня о Мишкиной бесцеремонности.
Я его поддержал, хотя и был почему-то обрадован перспективой восстановления отношений с этой всё равно уважаемой мною собакой, но встал вопрос уязвлённой в прошлый раз чести. Надо же выдержать характер, нельзя же так — сразу в объятия.
— Нет уж, Миня, повремени, не выдержал ты испытания, — сказал я Мишке и в знак неколебимости своего решения подтолкнул его в соседскую, домашнюю для него сторону.
Гордость знающего себе цену кобеля не позволила Мишке сразу же побежать нам вслед, и мы оставили его у крыльца, хмурого, опешившего от неласковой встречи. На выходе из деревни приятель мой не удержался, пожалел:
— Это мы зря, наверное. Кобель-то вроде справный.
Я промолчал, потому что думал так же, и с надеждой оглянулся.
Мишка, поняв, что я его увидел, сразу активно замахал хвостом и опустил голову. Он, видимо, унял свою гордость и теперь бежал следом, надеясь на нашу отходчивость. Мы для порядка решили быть непреклонными и погрозили Мишке кулаками, мол, и не надейся, бесполезно, мол… Он же помчался вдруг галопом куда-то в сторону, и мы, довольные, не могли не заметить, что бежит он, огибая нас по окружности, радиус которой чуточку превышает возможный бросок камня или палки. Вот он обогнул нас, вот бежит по мосту через речку, которая отделяет деревню от леса, вот сидит перед лесом, глядит на нас, задирая от радости морду, взлаивает.
— Ну и нахал! — восхищённо отмечает мой напарник.
— Сукин ты сын, — сказал и я Мишке. Но предательская радостная интонация моей ругани была немедленно обнаружена умной собакой. Мишка поднял улыбающуюся пасть, залился счастливым лаем и вместе с ним исчез в лесу.
Та охота была похожа на сказку. В самом начале леса, в первых, что называется, деревьях, Мишка облаял первую белку. Повёл он себя при этом до невероятности галантно. После выстрела сел перед ней и терпеливо ждал, когда будет снята шкурка и ему преподнесено законное мясо. На нас взглядывал при этом возбужденно-весело и озорно. Потом, не успели пройти и полкилометра по прибрежной, заросшей сосняком кошке, как Мишка залаял снова, потом ещё и ещё… Ошалевший приятель мой носился туда и сюда с вытаращенными глазами, с ружьём наперевес и только выдыхал: «Ну и собака! От ты, надо же!» А перед самым озером Чевакиным, где обычно кормятся тетерева и глухари, Мишка запринюхивался к земле, начал ходить по кустам кругами и наконец, в сотне, метров от нас, затаившихся, дрожащих от азарта, с гулкими частыми хлопками поднялся глухарь. Мишка бросился за ним. В таких случаях главное: далеко ли птица улетит, сумеет ли собака «усадить» её на дерево и облаять. Это чудо, конечно, но глухаря мы взяли тоже. Мишка сработал красиво и, как говорится, выложил дичь на блюдечке. Напарник мой целовал его в нос и растроганно причитал:
— Ну, псина, ну, разбойник! Я ж тебя теперь всю жизнь помнить буду.
Мишка держался солидно, но восторги в свой адрес принимал с видимым удовлетворением.
Потом мы, уставшие, сидели на берегу у костра, глядели на воду и слушали лес. У того берега озера в высокой прибрежной траве маленьких лахт плескались и ссорились из-за корма утки. Мишка, устроившись у самой воды, прислушивался к их возне и иногда взлаивал для острастки. Кряканье прекращалось ненадолго, скоро начиналось снова. Мишку это забавляло, и он опять негромко лаял.
Солнце начинало прятаться за высокие раззолоченные берёзы, что росли на угоре над ручьём. С другой стороны горизонта ранний осенний вечер потихоньку, украдкой разливал но небу мутноватый фиолет сумерек…
— …Мишка-то, слышь, на повети лежал. Ну я к ему, это, с верёвкой и ступаюсь. — Илья Лукич порядком уж захмелел, зарумянился и рассказывал теперь с азартом. — А он голову как взнял, да и глянул, Вася, так, не дай Осподи. Ну я назад. «Анисья, говорю, растудыт-твою, или сама иди вешай, или дай хлебнуть для задору. Тебе, говорю, надо-то, не мне. Мне-то чего, пусь, мол, и живёт, коли желат. Ты же всё гундишь, что. корову вонь пугат!» Налила, куды ей деваться, — Илья Лукич хохотнул. — А уж хлебнул, тогда дело спорей пошло.
Потом сосед скуксил морщины на щеках и огорчённо хлопнул пятернёй по колену.
— А вот как глядел, сукин сын, всё помнится! Буди и собака, а тоже видит, что смерть пришла…
— Вот зараза, чуть палец не отгрызла. Дядя Илья, выноси дробовку, счас вмажу ей. Ох, связался я!..
Серёга Щеколдин, колхозный тракторист, как пуля выскочил из-под дома и теперь, обматывая палец тряпицей, ругался почём зря и проклинал собаку. Пропадала обещанная Илье Лукичем поллитровка.
— Не-е, Серёга, стрелять опасно, дом спалишь! А промажешь? Подумал?
— Это я-то промажу? — уязвлялся Серёга и кипятился ещё больше.
— Дак темнота же,— смягчал ситуацию Илья Лукич и предупреждал: — Она тебе тагды неизвестно чего откусить может. Давай уж, Сергеюшко, подрядись-ко снова. А в холодильнике сам знашь, чего стоит.
Сопротивляться последнему аргументу Серёга не в силах. Он запахивает старенькую пыльную фуфайку, поправляет уши поношенной ушанки, которой не жалко, если изгрызёт собака, в правую руку берёт опять длинную лыжную палку, в левую — фонарик и опасливо подходит к дыре, ведущей в поддом. Оттуда сразу доносится злобный хрипящий лай, Серёга съёживается, как перед броском на амбразуру, и, поправив на боку холщовый мешок, ныряет на четвереньках в дыру. Лай под домом стервенеет.
Илья Лукич стоит у крыльца и удручённо поругивается. Напасть какая-то. Егорушкина Венка не могла найти другого места ощениться, как у него под полом, растуды-т её в хвост. Что, ей своего дома мало? Почему именно его выбрала? Сначала и не заметил, ну бегает собака около дома и бегает, леший бы с ней. Потом уж жена ночью расслышала возню под полом у печки и писк какой-то. Думали, померещилось. А как наутро нашёл под стеной дырку, как сунул туда нос, а оттуда как взвоет. Ужас! Стало ясно: сука гнездо себе сделала. Щенков надо бы как-то вынуть, да как? Самого Егорушку не подключишь, тот на тоне селёдку ловит, жена его, Танька, сама собака, каких свет не видывал, знамо дело, послала Илью Лукича, куда он и предполагал. Далеко послала. Он и сам хотел отлынить от этого дела, да Анисья заела: щенки, говорит, всех куриц сожрут. Значит, без яиц теперь жить придётся, потом и сам домой не попадёшь. Надо, говорит, истребить. Хорошо вот Серёга за бутылку соблазнился. Только, почесал голову Илья Лукич, за палец он может и другую востребовать. Не доведи господи, Венка ему ещё какое увечье нанесёт. Злая, вся в хозяйку, в Таньку.
Из-под дома доносятся беспрерывный лай и угрозы Серёги в адрес Венки. Илья Лукич ёжится, представив сейчас себя на Серегином месте, и в этот момент думает о нём с уважением. «Всё же Серёга смелый парень, — размышляет он. — Там же смертоубийство сейчас под домом совершается… Это ж надо, на какие геройства может пойти человек за такую малую плату — всего за одну поллитру. Он сам даже за две под дом бы не полез, очень надо терпеть собачьи укусы за понюх табаку. Может Венка в темноте какие-нибудь нужные места ему пооткусывает. Что тогда на это скажет Лизка — Серегина жена?»
Последнюю мысль Илья Лукич прокрутил в голове с выраженной ехидностью. Лизку, эту занозу, крикливую, вздорную бабёнку, он откровенно не любил, как и Зосимкину Таньку. «Может, тогда и хорошо будет, коли Венка, осердясь, оттяпнет важные Серегины места?»
Затем лай переходит в тоскливый вой, причём не понятно чей, и, наконец, слышится шебаршение под Серегиными коленками. Видимо, тот возвращается. Вот уж видны из-под стены каблуки кирзачей, потом измазанный в земле Серегин зад. Илья Лукич помогает ему выкарабкаться из дыры. Вид у тракториста самый что ни есть взъерошенный, возбуждённый. Сам он уже вылез, но никак не может вытянуть мешок, потому что в него зубами вцепилась Венка и тянет обратно в подпол, оскалившись, рычит.
— Вот ты у меня сейчас поскалисся, я тебе поскалюсь! Отдай, зараза! — радостно кричит Илья Лукич, помогает Серёге и тычет Венку в морду припасённым поленом. Та наконец отступает и только заходится в лае и вое из дыры.
Илья Лукич и Серёга, вооружённые на случай нападения Венки жердьём, бегут с мешком к морю. Серёга, запыхавшийся, взъерошенный, на ходу рассказывает жуткие сцены из только что пережитого («На вторую напрашивается»,—думает Николай Семёнович), сообщает, что щенков было пять. Уже у воды он вдруг предлагает:
— А Венка-то в лесу — лучше некуда. Может, себе возьмёшь какого, покуда не поздно?
— Да куды мне с им, я ж не охотник, — отмахивается Илья Лукич.
Покуда не прибежала Венка, Серёга торопливо тянет за палку рыбацкий карбас, который стоит у берега на рейде, подтянув, прыгает туда вместе с мешком и отталкивается на глубь веслом. Метрах в пятнадцати — двадцати от берега он кидает мешок в воду и плывёт обратно. Илья Лукич вздыхает облегчённо и, заулыбавшись навстречу трактористу, достаёт «беломорину», поразмышляв малость, вынимает ещё одну, для Серёги.
Потом они сидят на брёвнышке у воды, с видом людей, завершивших нелёгкую работу, опустив меж коленей руки, покуривают. По кромке берега уже бегает, нервно принюхивается к воде и скулит Венка. Мужики над ней потихоньку и уже отрешённо посмеиваются.
Илья Лукич первым замечает белый комочек, который будто бы приближается к берегу, начинает по этому поводу волноваться и показывает Серёге. Тот вглядывается и узнаёт:
— Ну, точно, белый щенок. Самый злой из выводка был. Тоже хотел меня кусить, змей. — Серёга привстаёт с бревна и предлагает: —Может, его камнем огреть, а? Доплывёт не то.
Илья Лукич испуганно его останавливает:
— Не-е, Сергеюшко, с Венкой лучше не связываться… Она и тебя и меня тогды…
Белый щенок, видимо, крайне устал и почти уж захлебнулся морской водой, маленькая мордочка его едва видна на поверхности. Он тяжело перебирает лапками, солёная вода то и дело перекатывается ему через голову, заливает глаза. Щенок порывисто свистит маленькими ноздрями, с трудом отфыркивается и медленно-медленно всё же приближается к берегу. Потом его хватает за шиворот мать, поднимает над водой, и он, совсем уж в забытьи, не перестаёт в воздухе упорно перебирать лапками.
Илья Лукич, увидев, как Венка затащила щенка обратно к нему под дом, вконец расстроился и снова заприступался к Серёге:
— Может, его ещё раз, ето, коли взялся уж…
Тот вытаращил глаза, схватился в неподдельном страхе за палец, обмотанный тряпкой:
— Венка теперь учёная, искромсат всего! И бутылки не надо!
Это Николая Семёновича мало-мальски успокоило.
…Белый щенок по имени Мишка лежал под полом рядом с матерью и тянул из сосца густое молоко, которое возвращало ему силу. Потом он прильнул к её тёплому животу своё тонкое тельце и, обласканный, успокоенный, забылся в глубоком детском сне. Мать подняла над сыном голову и долго вылизывала из его пушистой шерсти остатки солёной воды.
Белый щенок по имени Мишка начинал свою полную запахов и охотничьих страстей, радостей и обид, дружбы и драк, редких похвал и нередких пинков, свою недолгую собачью жизнь, исполненную любви и преданности человеку.
— …А опосля чего, сам понимаешь, отвёл я его на берег, надел на голову петельку. Бьётся и бьётся, не задавится никак… Послал сына Веньку за дробовкой и хлопнул заряд в его, чего собака мучится. Не то жалко. А с другого боку, чего тут такого. Собака, она собака и есть. Жись у ей така.
Илья Лукич помолчал, потом встрепенулся:
— Зато шкура у его, Вася, спасу нету! Как шуба. Анисья на спине носит от радикулиту. Грит, помогат. Нда. Ну ладно, всё про ето да про ето. Плесни-ко лучше пивка, Вася, за твой приезд.