Палатки мы с собой не взяли, и если бы не предусмотрительность Виктора, захватившего в последний момент лёгкий брезентовый тент, мокнуть бы ноченьку напролёт под небесной водичкой. Так всегда, бывает: неделю на небе, кроме солнышка, ни одного пят­на, а как на охоту — то дождь, то снег, то ветрище. А ты одет как на пляже. Я едва успел разжечь костёр, а Виктор уже охапку дров несёт. И сухие,  аж звенят. Где он их достал?

Честно говоря, завидую я своему другу. Ладный он какой-то и спокойный, если что сделает, можно не про­верять: надёжно. Вот как сейчас дрова на ночь загото­вил — быстро, много и как порох. А стреляет как! Се­годня  так красиво четырёх вальдшнепов срезал, что двое молодых охотников с «пятизарядками», которые стояли на другом конце поляны, аж палить своими очередями перестали. Все бегали к Виктору и клянчили:

— Слушай, шеф, добудь парочку! А то друзья засмеют, а жёны на охоту больше не пустят.

Виктор не жадный, я знаю, но терпеть не может пятизарядок: говорит, неспортивно. Поэтому, чтобы отста­ли от него начинающие, картинно снимает с огромной высоты очередного вальдшнепа и, пока тот падает, вор­чит им:

— Хватайте и дуйте на свой угол. Хватит жёнам и одного.

Старенькая «вертикалка» — «тозовка» Виктора висит теперь на суку рядом с моей. видавшей виды «тулкой», и дым костра сушит капельки дождя, падающие на их стволы. Так висят наши ружья на охотах вот уже восемь лет, с тех пор как мы встретились с Виктором на работе и подружились. Нам нравится быть вдвоём, понимать друг друга с полуслова, нравится сидеть и сквозь треск пылающих дров слушать, как стучит дождь по веткам полуголых ещё весенних деревьев.

Мы сидим у огня, разогреваем консервы, пьём чай.

Потом я прислоняюсь к стволу ели, под которой мы си­дим, и блаженствую. Виктор ворошит головни, печёт картошку в золе, и я опять замечаю большой рваный шрам на тыльной стороне его ладони.

— Витя, — спрашиваю я его,— с каких пор у тебя эта болячка?

— С давних,— отвечает он мрачно, бросает мне кар­тошку и… молчит.

— Интригуешь, дружище,— подначиваю я.— Давно уже .интересуюсь про себя: откуда да откуда, а ты ини­циативы не проявляешь.

Виктор как-то ёжится, куксит широченные свои пле­чи, вперив взгляд в чёрный, обожжённый клубень, старательно его чистит и опять молчит. Я вижу, что неволь­но затронул что-то больное, мне неловко, и я уже хочу что-нибудь сказать, чтобы смягчить свою настырность, но Виктор вдруг начинает рассказывать…

Потом, когда мы устраиваемся под елью на рюкзаках и прижимаемся для тепла друг к другу, я не могу ус­нуть, всё ворочаюсь и кряхчу. У меня стоит перед глазами рассказанное Виктором.

* * *

…Та голодная, безотцовская послевоенная пора была форменным раздольем для деревенских мальчишек. Летом матери с утра до ночи маялись в поле, и они, родив­шиеся в предгрозовую пору, босоногие, в рваных запылённых рубахах, жили своей галдящей вольницей, предо­ставленные самим себе.

Псковская деревня, где родился Витька Большаков, стояла на перепутье военных дорог, и поэтому в сорок первом и в сорок четвёртом в округе гремели бои, леса и поля были изрезаны траншеями, воронками и окопами. А ещё окрестная земля была крайне замусорена колю­чей проволокой, неразорвавшимися гранатами, минами, брошенными винтовками — неизбежными отходами про­шедших здесь сражений. После боёв проходили здесь сапёры — усталые санитары ратных полей. Да разве весь тот мусор собрать им было! Мальчишки — вот кто лучше всего справлялся с этой задачей. Сколько их изранено было и покалечено в то проклятое время, сколько погиб­ло. Матери пробовали запирать сыновей дома, брали, с собой на работу. Да разве удержишь! А потом опять где-нибудь за речкой раздавался взрыв гранаты, разор­вавшейся в чьих-то детских руках, и ребятишки кто бегом, кто ползком, оставляя красные капли на траве, сы­пали в разные стороны… А потом опять, как в войну после похоронки, воют по деревне бабы, и не было, каза­лось, конца тому плачу.

Витьке и его брату долго всё сходило, хотя уже не один осколок просвистел мимо их растопыренных ушей. Мать после работы кричала: «Поранитесь, паразиты, убью! Намучилась я с вами!» Долго сходили им с рук ковырянья в старых траншеях, да однажды кончилось это плохо.

Соседский парнишка рассказал по страшному секрету, что видел прошлой осенью на Красном болоте упав­ший самолёт. Клюкву они там искали с матерью. Хотел один сходить и обшарить, да боится — вдруг там немец сидит. Пошли, говорит, посмотрим. Выбрали момент, по­шли. Санька, младший Витин брат, увязался за ними. Его гнать, а он ультиматум: тады мамке расскажу! При­шлось взять.

Самолёт они действительно нашли. На краю болота, задрав хвост, торчал вполне уцелевший остов нашего И-16. Позади стояла сосна со сломанной верхушкой. Лётчика не было. Наверное, с парашютом прыгнул, решили мальчишки. Они облазили весь самолёт, сунули нос во все дыры и щели, но ничего интересного, кроме мно­жества крупнокалиберных патронов, не нашли. Сам пулемёт никак было не вытянуть. Он вместе с двигателем, прочно осел в болото. Тут же в лесочке разожгли костёр, высыпали в него кучу патронов, легли за деревья и стали ждать. Больше всего их интересовало, есть ли среди патронов «трассёры» — с трассирующими пулями. Ох и салют получился. Бах! Трах! Скачут головешки, летят искры, а «трассёров» множество. С визгом выска­кивают и кружатся в воздухе с огненными хвостиками. Потом стихло. Лежали, лежали. «Конец’ фильма»,— ска­зал Витька и первый встал, робко вышел из-за дерева. Не стреляет. Тогда он подошёл к костру и стал ковы­рять в нём палкой: действительно ли все патроны уже пульнули? Сосед и Санька тоже осмелели, подкрались (сосед спрятался за Виктора) и смотрели на огонь ши­роко раскрытыми от страха и восхищения глазами.

И тут выстрелило! И ещё раз, и ещё! Санька заорал и схватился за лицо руками. Витька тоже прикрыл гла­за, и его ударило в руку. Он столкнул Саньку и упал на него. Давно уже всё стихло, а брат всё кричал и кричал, и из-под пальцев у него текла кровь. У Саньки вы­било правый глаз. Свою рану Витька обмотал только до­ма, когда принёс туда братишку.

Страшно сказать, но и после этого Витька, да и Сань­ка тоже, не бросили этого опасного и любимого занятия. Едва затянулись их раны, как они вновь начали шастать по старым окопам и блиндажам. Опять они взрывали, стреляли, снова летели вокруг осколки.

Раздолье ребятишек продолжалось, пока в деревне не появился дядя Вася, Василий Кошелев — один из со­всем немногих мужиков, вернувшихся с войны…

Дядя Вася открыл настоящую охоту за любителями трофеев. Если кого-то ловил на месте преступления, бил смертным боем, при этом назидал:

— А-а-а, кричишь, змей! А башку бы оторвало? Не так бы закричал! А-а-а! Мало тебе батьки убитого! Н-на — те ещё по жопени, н-на! Увижу снова, сам башку отор­ву. Н-на!

И как он всё вызнавал, непонятно. Налетит как кор­шун вечером к кому-нибудь, мальчишку за шиворот сгребёт:

-Вымай мины, змей!

А тому деваться некуда: всё равно дядя Вася дознается. Да мать ещё за ухват:

-Домишко, ирод, взорвать хочешь!

И вынимает парнишка сокровенный склад свой от­куда-нибудь из-под печки. А там мины, лимонки, иногда и винтовка.

Крепко стала бояться дядю Васю деревенская шан­трапа, больше нечаянных взрывов в руках. Казалось, он караулит мальчишек повсюду. Кончилась их отчаянная вольница. Деревенские бабы очень зауважали дядю Ва­сю, хотя иногда и ругались с ним, что мальчишек больно лупит.

— Жалейте, дуры, жалейте, потом сами же меня добрым словом помянете! — кричал в ответ дядя Вася.

Витька всегда с опаской встречался е Василием Кошелевым, но в общем относился к нему хорошо. Главным образом из-за того, что дядя Вася почему-то очень уж вежливо обращался с его матерью. Однажды вечером, когда они с Санькой лежали па печке и Санька вовсю уже сопел и всхрапывал, пришёл дядя Вася и сел с ма­терью за стол. Витьке очень хотелось услышать, о чём они судачить будут, но у них пошли разговоры про «нонешний захудалый урожай» да про то, как зиму про­тянуть, а после сегодняшней косьбы ныла спина и руки и голова как-то отяжелела, отяжелела…

В другой уже вечер, когда произошло то событие, он проснулся от громкого разговора. В избе пахло махороч­ным дымом и самогонкой, и на печке, под потолком, бы­ло жарко и душно. Мать сидела в торце стола, там, где всегда теперь сидит Витька (отцовское место), голова её была опущена, руки вниз ладонями устало лежали на столе.

-Всю-то душу ты мне измотала, Нина, всю,— гово­рил дядя Вася. Голос его вздрагивал, слова вылетали как всхлипывания, как причитания.— Всего-то ты меня наизнанку вывернула. Всего! — При этом дядя Вася кри­во, морщинисто сжимал щетинистое лицо и горько мотал головой.

-Ну уж и всего,— вяло отозвалась мать.

-Д-а-а, всего-о-о! — пьяно загундосил дядя Вася и забодал воздух, как будто хотел брыкнуть какую-то по­меху.— Ты что думаешь, я не помню, как мы с тобой гуляли, как цветы вместе нюхали? Всё как у людей, всё на мази уже было. А ты-то с Колькой спелась.— Дядя Вася скрипнул зубами, замолчал и хмуро добавил:

— И чево ты в нём нашла, Нина, чево? Кожа да кости, шкет, а не мужик. По сравнению со мной-то, а, Нина?

-Ты, Вася, не ходил бы к нам больше. А то люди чего-нибудь подумают, да и перед ребятами стыдно уж.

-Стыдно! — Дядя Вася пристукнул кулаком по сто­лу, от чего звякнули миски.— А мне не стыдно за тобой с сосунков бегать! Нюрку свою ненавижу. К тебе ехал с войны, к тебе, а не к ней! Понимаешь? У меня с ей, заразой, детей даже нету. Ненавижу-у-у!

-Ну а что я поделаю? — как-то опустошённо, уста­ло сказала мать.— Не люблю я тебя, Василий. А его люблю, хоть и покойник он теперь, наверно. Люб он мне, всю жизнь люб. Вот и всё тут.

Дядя Вася вымученно и брезгливо поглядел на недо­питую бутылку с самогонкой, обхватил её огромной во­лосатой пятернёй. Потом медленными бульками напол­нил гранёный стакан, вылил одним махом в рот, судо­рожно и брезгливо глотнул.

-Не любишь, значит.— Кошелев ссутулился, съёжился, сунул меж коленей свои ладони.— Знаю, что не любишь. Всю жизнь знаю.— Помолчал и, набрав в грудь воздуха, как перед нырком, жёстко добавил:

—  Вот за это я и рассчитался с твоим Колькой.

-Ты чего это, Вася, говоришь такое, где ты это с ним рассчитался?

-Свела судьба. Вместе воевали в одной части, вместе и в плен попали.

-А чего же ты раньше-то молчал? — губы у мате­ри затряслись.— Ну и что же дальше-то?

Дядя Вася склонил голову набок, как-то выпрямился, подбоченился даже, зло схватил опять бутылку и прямо из горлышка плеснул в себя остатки.

—  А то и было дальше, что хорохорился он там много. Все сидят и не рыпаются. Я, Васька Кошелев,— дядя Вася стукнул кулаком по груди и отбросил руку на­зад,— сижу как клоп в щели. Головы не поднять, рас­стрелы сплошные да крематории, с голодухи дохнем. А он самый хитрый кабудто: бежать надо, бежать! Куда бежать, когда — Фран­ция? А он по ночам мне талдычит: «Сопротивление, мол, партизанить будем!» Вот, думаю, шкет, петушится. И тут первым быть хочет! Потом, гляжу, сбил он с пан­талыку ещё двоих — чеха и болгара. Братья-славяне, мать их в коромысло. — Щетина на щеке Кошелева опять сморщилась, он хмык­нул: — Поотговаривал я их сначала, а потом думаю: нет, славяне, ни вам не бывать, ни мне. Ну и шепнул одно­му человечку. Тот уж сообразил что к чему. Тёпленькими их и взяли, пикнуть не успели.

Мать уронила голову на руки и начала тихо плакать.

-A-а как ты думала! — Дядя Вася раскурил новую цигарку.— Там, брат, или тебя, или ты. Волчий закон!

Мать подняла от стола красные, вытаращенные, ни­чего не видящие глаза и чего-то, наверное, хотела спро­сить, но только шевелила губами,

-Поинтересоваться, наверно, хошь, чего дальше бы­ло? А что, как обычно: поставили всех троих перед стро­ем и в назиданье всем, как говорится… А после известно куда, в печку.— Дядя Вася после глубокой затяжки по­перхнулся, протяжно и сипло закашлялся:

— Выходит, что не на чего тебе надеяться, Нина. И пепла не осталось… А я, как видишь, сижу перед тобой… Живой…

Он поднял голову и уставился в глаза Витькиной матери:

— Подумай, Нина, не поздно пока ничего, ребят твоих я приму…

Витька воспринимал происходящее как кошмарный, нелепый сон. Вот как погиб батя… Перед ним сидел его убийца… Дядя Вася ещё что-то назидательно толковал плачущей матери, крутил цигаркой. Витька, как в мучи­тельном, тяжёлом сне, с болью в голове и во всём теле, слез с печки, с трудом нашёл ногой привычный ранее приступок. Дядя Вася смотрел на него молча. Витька, не глядя, нашарил у плиты полено, гортанно взвыл и побе­жал. Удар пришёлся по табуретке, которую дядя Вася выставил перед собой. В следующее мгновение Витька, получив удар в поддых, лежал на полу.

— Не тронь парня, ирод! — вскочила мать.

-Да не трону я, не трону! — Нижняя челюсть дяди Васи тряслась, как в лихорадке.—Ишь набросился, змеёныш! Весь в Кольку, сучий потрох! — И, не оглядыва­ясь, качающейся, но уверенной походкой, пошёл к две­ри. Уже открыв её, оглянулся: — Вот что, семейство, я того человечка сам убрал перед приходом американцев. Так что свидетелей нету. Не доказать вам. А ежели что, силёнок у меня на вас хватит.— И, взглянув на мать, пьяно скривился: — «Не люблю-ю-у!» Ах ты… и хлоп­нул дверью.

Мать упала на пол и затряслась в рыданиях. С пе­чи таращил свой глаз Санька и выл что было мочи.

Для Витьки не было вопроса — что теперь делать. Он сразу всё решил бесповоротно. В Ольгиной роще у него был припрятан пулемёт, настоящий, ручной, ««дегтярев­ский», с набитым до отказа диском. Он лежал там в надёжном месте, завёрнутый в промасленную тряпку, ещё с прошлой осени. Пулемёт работал что надо. Витька про­верял его на лягушках в болоте. После очереди из воды полетели фонтаны брызг, лягушки с полчаса больше не высовывались, а в ушах целый день стоял потом звон.

Однако сходить в Ольгину рощу прямо с утра не до­велось. Спозаранок только вышел за калитку, а навстречу  дядя Вася. Как что почувствовал. Стоит Витька перед ним, кулаки сжал, бледный весь, на лице ненависть смертельная.

-Ты, Витька, это… Я тут наговорил, вчера…

А Витька уже шарит глазами и руками по траве, ищет булыжник. Нашёл, выцарапал из земли ногтями, но удар сапога снова опрокинул его на землю. Витька корчится и кричит:

-Всё равно прибью гада!

Дядя Вася уходит. Идёт опять медленно, уверенно, не оглядываясь. Знает свою силу.

Витька весь день промаялся дома. Боялся выходить, знал, что Кошелев следит за ним, потому что тоже  бо­ится. И он решил — вечером ещё лучше, страшнее будет тому помирать. Сидеть  в избе было тяжело. Мать не пошла  на работу и весь день проплакала. Санька тоже выл, но больше с перепугу, он толком ничего не понял.

Место, где зарыт пулемёт, Витька нашёл сразу, хотя стояли сумерки, и в лесу плавала темень. Вынул из-под куста припрятанную сапёрную лопатку и откопал. А ког­да развернул из тряпки и погладил воронёный ствол, все страхи окончательно покинули его, вернулись спокой­ствие и уверенность.

Напротив дома Кошелева лёг в траву, чтобы успоко­иться после бега и убедиться, что хозяин в избе. Точно, дома! Вон тень его носатая на занавеске. Сидит, чаёвничает…

Витька не стал красться к избе. Уверенно, как долго­жданный гость, поднялся на крыльцо, повернул заложку, вошёл в сени, сразу нащупал ручку и распахнул дверь…

Дядя Вася сидел с поднятой чашкой, Нюрка — напротив. Как увидели Витьку в дверях, Нюрка в визг, а у хозяина глаза полезли на лоб.

-Ты чего это? Чего это?

-Прощайся с жизнью, гад!

Витька передёрнул затвор. Дядя Вася вдруг швырнул свою чашку в Витьку и бросился на него. Но Витька дал очередь…

Кошелев хрястко стукнулся локтями о пол и замер. Нюрка, сидя, вжалась в стенку, бледная как полотно.

Всё.

Пулемёт Витька спрятал под хлев и устало вошёл в избу. Мать лежала на кровати в углу и тихо всхлипыва­ла. Санька сопел на печке. Витька сел на лавку и уснул сидя… Утром к ним приехал милиционер и велел отдать пулемёт. Витька не сопротивлялся, был тих и послушен. Мать, видя, что сын опять что-то натворил, дала на вся­кий случай пару затрещин и устало проговорила:

-Ну сил нету тебя лупить, ну нету больше сил!

Витьку повезли в район, но он был к этому готов. Од­нако, когда телега проезжала мимо дома Кошелева, ему стало страшно и обидно: дядя Вася стоял у калитки и курил цигарку, молча глядя на телегу. На голове у него была кепка, из-под кепки белел бинт.

В районном отделении его продержали трое суток. После первого дня тамошних мыканий Витька ворочался на замусоленном топчане и полночи проревел. Где спра­ведливость? Предатель ходит на свободе и злорадствует сейчас, конечно, над ним, а Витьку допрашивает хму­рый, недоверчивый лейтенант. Всё интересуется: какое ещё оружие прячешь? Что видел у других? И на каж­дый ответ: «Врёшь! Врёшь ведь!» В конце концов Витька разревелся, озлобился и замкнулся: ничего не знаю. А лейтенант грозил колонией, говорил, что школы Вить­ке больше не видать. Вот это Витька выносил с трудом. В школу ему очень хотелось. Когда лейтенант отвёл его на топчан, Витька всё же огрызнулся: «Всё равно пришью гада!». Лейтенант мрачно пообещал: «Поговорим ещё». Где справедливость?

На другой день его отвели в кабинет, на котором было написано: «Начальник отделения». Витька совсем струхнул. За столом сидел пожилой капитан, седой, с усталыми глазами. На кителе пестрели орденские планки.

Когда они остались вдвоём, капитан хмуро посмотрел на Витьку и сказал:

-Чаю хочешь?

Витька шмыгнул распухшим за ночь носом и отрица­тельно тряхнул головой.

-Ладно, знаю я твои харчи. Ишь, обиделся. Молчит, как партизан в гестапо на допросе. — Капитан вдруг улыбнулся. — Тоже мне, народный мститель выискался! — И стал разливать кипя­ток в две железные кружки.

Потом они пили ядрёный красный напиток, которого Витьке не доводилось пробовать сроду. Пошли какие-то разговоры о том о сём, о сенокосе, о рыбалке. Как-то само по себе вышло, что рассказал Витька капитану и о своём пулемёте, и о дяде Васе, и об отце. Капитал внимательно всё слушал, ходил по кабинету. Потом подошёл к Витьке и пригладил его вихры.

— Понимаешь, парень, если всё так, как твой дядя Вася подаёт, тут и впрямь ничего не докажешь. Хотя мы проверим, конечно, — сказал это капитан не очень уверенно и убедительно, и Витька как отрезал:

— Тогда я его всё равно пришью. Сам за батьку отомщу, если вы не можете.

И даже кружку от себя отодвинул демонстративно.

— Да, парень, задал ты нам задачу.— проговорил капитан задумчиво  и как-то изви­нительно  добавил:

— Ну ты, Витя, побудь у нас ещё немного. Мы тут решим.

И Витька пошёл на свой топчан. А на другой день та же телега повезла его в деревню. Капитан  сам усадил его, опять пригладил волосы и почему-то сказал:

— Хороший ты парень, надёжный.— Помолчал по­том добавил. А с Василием Кошелевым мы разбе­рёмся.

В деревне он увидел дом Кошелева с заколоченными окнами. Ему сказали, что дядя Вася и Нюрка срочно со­брались и уехали неизвестно куда.

* * *

Вот такой увидел я историю, рассказанную моим дру­гом. Думал, лёжа на земле, что не усну, и надеялся под­нять Виктора, как только забрезжит первый свет. Полу­чилось наоборот, он меня растолкал, обозвал засоней. Как всегда. Он признанный лидер нашего дуэта. Я это и не оспариваю. Я им горжусь.

Утренней тяги не получилось. Прохоркало только два. Одного Виктор снял. Кто их поймёт, этих вальдшнепов? Птица — она же не человек, она же не расскажет.

Но мы не в накладе и не в обиде. Мы побыли опять на охоте, вдохнули запахи весенней прели, услышали, как просыпается природа, посидели ночь у костра. Мы отдохнули.

На обратном пути Виктор, сидя за рулём, всё вспоминал свою дочурку, крохотную совсем и смешную. Я его слушал, улыбался вместе с ним, но не мог не думать о вчерашнем его рассказе, сидевшем во мне острой занозой. Наконец я не выдержал и, круто бросив разговор в сторону, так и сказал, что это несправедливо: неужели дядя Вася остался в жизни  без наказания? Без суда Божьего или человеческого?

Виктор сразу помрачнел, умолк, но всё же рассказал мне, как долго искал он следы Василия Кошелева и как совсем недавно узнал, что судьба обошлась с ним закономерно беспощадно: Кошелев окончательно спился, да он и раньше временами впадал в дикий, необузданный запой, Нюрка его бросила. Сам он поначалу шабашничал по деревням, пока совсем не опустился: стал бродягой, последним побирушкой и однажды сунул голову в петлю на чердаке у какой-то горькой вдовушки.

Неохотно и трудно закончив свой рассказ, Виктор прибавил газу, и наша машина полетела в город по бе­тонке посреди безбрежного березняка. Мелькали по сто­ронам и убегали назад белые в зелёном весеннем пуху деревья. К ветровому стеклу приклеивалась роса и расте­калась к краям прозрачными струйками. На горизонте становилось светлее.